простолюдью люто ненавидеть российских государей времён крепостного права?! А цари – Помазанники Божии, что особо осознавали боголюбивые и царелюбивые крестьяне в отличие от столбовых дворян, кои поголовно предали государя Николая II, отдали святого страстотерпца на растерзание вандалам…

Бог весть, кто был прав в том споре, но думаю, что и аристократ аристократу рознь, коль цвет их, вроде графа Толстого, мечтали окрестьяниться и омужичиться.

А ещё помню, в разгар фермерской суеты и маеты некий знакомец со срамным прозвищем Катастрофа вдруг вспомнил, что он из крупнопоместных, столбовых дворян, и купил за большие деньги …по слухам, наследственные, из-за бугра… землю под барскую усадьбу. И помню, я да приятель-писатель, тоже из мужиков, собравшись за дачным чаем, спорили с новоиспечённым помещиком о русских сословиях, понося дворян, вознося лубочных крестьян. Помещик хвалился: «Дворянство породило классическое искусство, науку, явило Отечеству великих полководцев и вельмож, а что могло породить крестьянство, коль прозябало в дури, лени да пьяном богохульстве?!» Услышав, что на крестьян возводится напраслина, мы, деревенские выходцы, возопили, горестно всплёскивая руками: «А куда денем двухтысячелетнее необозримое и величайшее поэтическое творчество крестьян, которому “классическое” и в подмётки не годится?!» Спорили зло и отчаянно… чудом не вспыхнула Гражданская война, спорили до хрипоты, не внимая чужим речам, не понимая друг друга, словно орали на разных языках: мы – на крестьянском, барин – на дворянском. И помнится, барин грозился: «Коль мы, дворяне, вновь ухватим российскую власть, то вашего брата, мужика, будем пороть нещадно, дабы не лез со свиным рылом в калашный ряд. Знай сверчок свой шесток. Три шкуры спустим. Иначе от вас, мужиков, добра не видать…» И что нам, мужикам, оставалось?.. Лишь досадливо хлопнуть дверью.

А завершилась фермерская эпопея столбового дворянина катастрофой: прогорел барин дотла, отчего ранее и обрёл прозвище Катастрофа, но виновным, опять же, вышел нынешний хмельной и завистливый мужик, коего, увы, не удалось высечь.

Крестьянская неприязнь к дворянству, оторванному от русской матери сырой земли, ярко …а порой и грубо, куражливо… выразилась в дерзкой лирике деревенского поэта Сергея Есенина; помните: «Посмотрим – / Кто кого возьмёт! / И вот в стихах моих / Забила / В салонный вылощенный / Сброд / Мочой рязанская кобыла…»

Словом, кинулись вчерашние крестьянские и пролетарские чада рыть архивы, выискивая дурманящие дворянские корни; и после седовласого князя N. среди моих приятелей является финский барон Пётр Х., вечно хмельной репортёр из малотиражной заводской газетки. Если Пётр – барон, отчего и мне не прослыть князем?

Вот и я, деревенский катанок, выходец из забайкальских скотоводов и скотогонов, смеха ради потряс фамильное древо: вдруг свершится чудо, падёт на голову сладкий плод и я, смерд, угожу в бояре або графья?

Взнял библиотечную пыль до потолка, и в словаре по аномастике академика Веселовского вызнал-таки, откуда есть и пошла и что значит фамилия – БАЙБОРОДИН: «Байборода. Байбородины: Авсентий Байборода – 1406 год, Псков. Борис Байбородин, крестьянин, – 1624 год, Нижний Новгород. Байборить – болтать, пустословить. Байбора – болтун, пустомеля (В.Даль). Байбора – шаль, бесценок, дешевизна. Купить за байбору»[199].

Не шибко глянулось: у приятелей в древе графья да князья, а у меня только и родни – мужики одни, да к сему и пустомели… Словно крот, зарылся я глубже в родовую ниву и выкопал… Мой забайкальский земляк из староверов-семейских, доктор исторических наук Фирс Федосович Болонев, прислал архивную выписку: «Город ли Кидиш, что во дни стародавние от “погани рати” спасен был Ильёй Муромцем, славный ли город Покидыш, куда ездил богатый Суровец-Суздалец гостить-пировать у ласково князя Михаилы Ефиментьевича, не отсюда ли ветлужский князь Никита Байбородин чинил набеги на земли московские, пробираясь лесами до Соли Галицкой…»

Ого!.. Выяснил: князь Никита Байбородин – князь не былинный, и записи о нём были в 1350–1373 годах. Почитал о варначьих набегах лихого предка, смутился, но и тут же почуял себя князем, ибо, как река вытекает из таёжной бочажины, так и в истоке фамилии един род, пустивший бесчисленные, потерявшие родство ветви. Словом, азм есть – князь, и моя корявая деревенская обличка обрела дворянскую стать и важность, осталось лишь завести псарню, бухарский халат, трубку с длинным чубуком, дуэльные пистолеты, а к пистолетам даму сердца – не бедную, но бледную графиню, чтобы стреляться с её обветшавшим графином. Ох, «как упоительны в России вечера»: укутался в соболью доху и погнал извозчика в ресторацию, где шампанское – пенистой рекой, где молодые цыганы любодейно звенят на гитарах, где цыганки, сверкая адскими очами, сладострастно трясут плечами. Ох, братцы, не жизнь – малина…

А тут ещё нежданно-негаданно в архивных бумагах является и другой мой родич – опять же Никита Байбородин, но уже боярский сын, воевода Иркутский (архив Академии наук СССР и ЦГИА СССР из фонда Герарда Фридриха Мюллера). В архивах семнадцатого-восемнадцатого веков – «Списки Селенгинской и Нерчинской комиссий» – хранятся прошения и челобитные тунгусских (по иным историческим сведениям – даурских[200]) князей Гантимуровых, перешедших в русское подданство при царе Фёдоре Иоановиче. Одна из челобитных как раз и обращена к иркутскому воеводе, сыну боярскому Никите Байбородину, чтобы его, Алексей Гантимурова, вместо умершего отца Лариона оставили в том ранге, в коем был отец. Тунгусский князь просит «приверстать ево по Нерчинску в дворяне и привесть ево Гантимурова к присяге и учинить бы ему оклад денег 40 рублей, хлеба 40 четвертей, овса тоже, вина 20 ведер». Боярским сыном Никитой Байбородиным «1728 года марта 12 дня сын Гантимуров к присяге приведен в Иркутске и подушная запись взята».