Скользил паром по затаённой реке, и Клавдия, умостившись на чемодане, вглядывалась в берег, где остался Саня, и томительно долгой, причальной волной нахлынули воспоминания…

Клавдия в душевном укроме гордилась, что полгода дружили, и лишь потом поцеловались; да разве и поцеловались?! Уличил Саня момент: закат на речке провожали, и зазноба, сидя на лысом бревне, блаженно укрыла глаза пушистыми белёсыми ресницами, тут Саня торопливо и поцеловал. И отпрянул испуганно: рука тяжёлая, даст по шее – с бревна слетишь.

Полгода парень, изнывая от нежности, пытаясь поцеловать, провожал Клаву до Аграфены Павловны, пожилой и одинокой учительницы, в избе которой приезжая библиотекарша снимала угол; полгода парень после кино и танцев отшивал деревенских ухарей, что волками рыскали, коршунами кружили вокруг библиотекарши. Вроде не из красы …полноватая, мешковатая, конопатая, вроде ржаной каравай… а влекло парней; бывало, глянет синё и ласково, смущённо улыбнётся – и блазнится дуралею: «однако, паря, глаз на меня положила и вроде, тревожно дышит, когда я в библиотеку вхожу…» Но ухари боялись Саню: хотя и метр с кепкой, вроде щелчком зашибёшь, да вот беда, коли с отроческих лет топором машет, то и по башке махнёт, долго не очухаешься. Да к сему ещё и пограничник, приёмами владеет, на арапа да голыми руками не возьмёшь; вот парни, позарившись на библиотекаршу, повздыхав, и отступались. Побаивались и Клаву: вроде на обличку и простоватая, а другой раз из книжки такое загнёт – на кривой кобыле не объедешь. К сему Кланя вроде лишь Саню и привечала, хотя и венца не обещала.

Полгода плотник, вечерами торчал в библиотеке, «пас» Клаву; сперва листал журналы с картинками, нет-нет да и со вздохом косясь на библиотекаря в короткой юбке, и та однажды усмехнулась: «Что ты, Саня, всё “Мурзилку” да “Крокодил” листаешь?! Взял бы книжку добрую да почитал…» «Можно и почитать, ежели добрую-то книгу, – согласился парень, – а то я читал лишь книжку про деда Фишку…» «Георгий Марков сочинил…» – пояснила Клава и, ласково глянув в Санины глаза, так улыбнулась, что у парня голова пошла кругом. С той поры Саня журналы полистает, а как приспеет время запирать избу-читальню, возьмёт книгу под запись; и на другой день сдаст и другую просит. Клава пригрозила: «Буду содержание спрашивать, потом выдавать…» Пореже стал ходить, лишь когда прочтёт хоть бегло, наискось, чтобы промямлить, о чём речь в книге.

Позже, когда мы посиживали с плотником на берегу, тот смехом поминал: «У меня кореш в парикмахершу влюбился, и волосы кажно утро поливал из лейки, чтоб шибче росли. Малость отрастут, бежит стричься… Я кореша спрашиваю: “А ежли бы влюбился в Люську-медсестру, кажин день бы штаны спускал, чтоб она тебе в стегно укол ставила?.. А коли влюбился бы в Аду …самогоном из-под полы торгует… дак и спился бы на пару с Адой…” А не ведал я, братка, что и сам вляпаюсь, буду книги читать. Зимой, когда работы мало, дак денно и нощно… А меня же за литературу из школы исключали. Ага… Учительша, вредная баба, пристала с ножом к горлу: перескажи про любовь Андрия к полячке. Помнишь “Тараса Бульбу”?.. Вот училка: перескажи да перескажи… Ага, буду я пересказывать, как сучка с кобелем снюхались… А та упёрлась: перескажи да перескажи, иначе на второй год оставлю, – она у нас классная была. И довела меня до белого каления: веришь, хрестоматию швырнул в лицо… Исключили бы, да мать все школьные пороги оббила, ноги до колен стёрла; и директоршу просила, и училку умоляла… Директорша сжалилась, на второй год оставила… С тех пор, братка, возненавидел я литературу, глаза б на её не глядели… А тут на тебе, читаю книжку за книжкой… В мастерских мужики, коли работы нету, в домино играют, “козла” забивают либо исподтишка выпивают, а я с книжкой сижу. Смеются, холеры: мол, книгочей, уж в доску зачитался, весь исчитался, да как бы не зачитался… Вот, братка, любовь до чего довела – книги читал. Дак и привадился, и теперь на сон грядущий почитываю. Шукшина Василия люблю… Читал?.. Ловко там Шукшин про плотника завернул: помнишь, тот гостил у сына с невесткой, а те смотрели телевизор, а в телевизоре артист… плотника играл… топор по-дурацки держит; видно, сроду в руках не держал, а вроде матёрый плотник. Ага… Короче, сосновый кряж чешет… Кого там чешет!.. Измывается над бедной древесиной и над ремеслом плотницким… И враньё же выходит… А плотник шибко не любил враньё, снял сапог и зафитилил в телевизор, брызги полетели…»

Да, почитывал Саня книжечки, а ночами, когда добрые люди спят, сочинял стихи …Вот до чего Клава парня довела, палил по девке куплетами дуплетом… и даже избранный стих мне поведал, когда мы вечеряли на речном яру, завороженно следя за теплоходом, что тихо сплавлялся по реке.

Я сроду не сочинял стихов возлюбленным, не вымучивал куплеты, но, ёрник смолоду, скоморошничал: «О Муза моя!.. Муза Абрамовна!.. Посвящаю Вам своё бессмертное творение: “Ветка сирени упала на грудь, милая Муза …Даша, Маша, Саша, Глаша… меня не забудь…”»

Начитавшись до одури, беспрокло пытаясь овладеть крепостью, – так Саня в сердцах обозвал неприступную библиотекаршу, – парень бился, колотился, Покров прошёл, а всё не женился; и порешил отступиться. Да и батя, тоже пожизненный плотник, ворчал, когда за ужином с устатку пригубили по стакану красного вина:

– Саня, запрягай дровню, иши себе ровню. Ты, паря, на кого заришься?! Ты на кого заришься, аршин с шапкой? Кланька ж тебя на голову выше, а уж про ширь и говорить некого. Заспит ишо спросонья, как малого титёшника… Куда тебе, куль с костями!.. Бегашь, бреньчишь… А вроде жорный: жор нападёт, дак и полбарана зараз уметёшь. Но, видно, не в коня овес… А потом, Кланька же, Саня, образованная, а у тебя, паря, грамотёшки кот наплакал, семь классов да два колидора… Да и то в шарашке[163]… Кланька в избе-читальне заправлят, а ты же, паря, однако, и