Мне не было страшно. Наверное, я уже так много всего потеряла, что меня уже нельзя было чем-то напугать. Точно не смертью. Я призывала ее в своих молитвах. Я ждала ее каждой ночью и по утрам, открывая глаза, долго смотрела в потолок и проклинала Иллина за то, что не берет меня к себе. По вечерам молилась ему, а по утрам ненавидела его лютой ненавистью. Иногда мне казалось, что я сошла с ума. Я слышала, как он плачет. Мой ребенок. Кричит надрывно, громко, я бежала на этот плач, прижимая руки к перевязанной груди, из которой так и не ушли еще остатки молока. Оно приливало на плач младенца. И я раскачивалась из стороны в сторону, зажимая уши руками – это его плач. Моего мальчика! Я совершенно обезумела раз слышу его наяву.

И, спотыкаясь, бежала вниз по лестнице и натыкалась на Лаис с ребенком. На какие-то мгновения я словно видела своего сына. Вейлина. Это ведь он. У него такие же крошечные пальчики, ноготки, это его голос, это его светлый пушок на голове. Я тянула руки и тут же опускала, потому что Лаис в ужасе шарахалась от меня, прижимая к себе своего сына.

Мне хотелось орать, чтоб она убиралась. Чтоб не бередила мне душу своим счастьем, чтоб не втыкала мне в глаза гвозди своего радостного материнства тогда, когда я… такая пустая, такая гнилая внутри. Сползала по стене, впиваясь пальцами в волосы, тихо скуля, глядя, как она осеняет себя звездой и пятится с малышом на руках к себе в келью.

Я хотела бы обезуметь, но с моим разумом ничего не происходило. Я была отвратительно в себе, омерзительно вменяема и прекрасно осознавала, что никто и ничто не вернет мне моего мальчика. Траурная одежда висела на мне мешком пока Данат на распорядился снять траур на что я послала его к Саанану. Никто не вправе решать сколько времени носить мне свою боль на себе.

Днем мы выезжали в деревни, отмаливать умерших от оспы и от чумы. Я смотрела на чужое горе и боль, но мне не становилось легче, скорее, я понимала, что есть потери, которые не восполнить со временем. Люди болтали о пришествии самого Зверя на землю, о приближении всадников апокалипсиса во главе с самым жутким монстром в железной маске, несущим смерть за собой. Они могли не называть имени – я знала, кто идет сюда, знала, кто ищет меня и не успокоится, пока не найдет. Мне хотелось, чтоб нашел и казнил сам. Посмотреть в его глаза волчьи, убрать волосы с затылка и склонить голову покорно у его ног. Ожидая взмаха меча. Все, как он хотел…пред ним на коленях сломанная и жалкая Одейя дес Вийяр. Отрекшаяся от Иллина. Не ставшая ему ни женой, ни любовницей, ни матерью его сыну. Меня не брала никакая хворь. Я больным молитвы читала и воду с едой подносила. Каждое утро мы брали золотые из пожертвований храму и покупали на рынке хлеб, смазанный жиром для сытности. Несли его в дома с черными тряпками на крыше, колыхающиеся от ветра или покрытые снегом и инеем. Так помечали дома, где царила зараза. Моран предостерегала меня, чтоб я не снимала перчатки и шарф с лица, а потом мыла руки и меняла одежду, но мне было все равно. Я кормила несчастных лично и сидела у их постелей, слушая предсмертные исповеди или бессвязный бред и искренне надеялась, что рано или поздно Иллин все же возьмет меня к себе.

И он меня услышал. Не так, как я представляла, и не так, как я думала. Иногда мне вообще казалось, что Иллин и Саанан – это одно и то же. Только люди не знают об этом.

Мы шли из города пешком, послушницам храма не давали лошадей – не пристало верхом ездить ниадам. Моран сопровождала меня, как и всегда. Она была единственным моим утешением, и она же мешала мне покончить со всем одним махом. Я боялась, что ее сошлют куда-то или казнят, едва она останется одна. Я даже не могла дать ей свободу. Закон Лассара запрещал освобождать валласских рабов. Их можно было только продать или убить. Но не отпустить. И пока я была жива, никто не трогал мою верную служанку. Даже несмотря на мое положение, люди все еще склоняли передо мной головы и целовали подол моей белой траурной рясы, вознося молитвы. Покаявшаяся ниада, согласная принять постриг, казалась им почти святой. Ровно до той самой минуты, пока Данат Третий не произнес свою речь с балкона храма и не отправил гонцов по всему Нахадасу с вестью о сожжении шеаны и предательницы,