(она говорила быстро) (а я уже и сам к этому моменту «спекся»), о том, что японская керамика выглядит более кустарно, потому что всякие отметины, свидетельствующие о превосходстве природы над творениями рук человеческих (своими неправильностями и асимметрией обязанные духам земли, ветра, солнца, воды, дерева или же огня), считаются там признаком совершенства, а китайские чашки, наоборот, славятся своей симметричностью и невероятной гладкостью.

Обжиговые печи Ру, Джунь и Лонгуань. Вот эта чашка «с тончайшей стенкой», вот «бархатистая» глазурь, а эта «гладкая, как заячья шерстка». Настоящие сокровища эпохи Сун, а главное, счастье слушать рассказы о китайской цивилизации, а не о китайском импорте.

Остановившиеся ходики, птичьи черепа, разложенные на этажерке между пачкой шоколадного печенья и банками варенья, репродукция фотографии Жака-Анри Лартига[84], на которой запечатлена эта девушка, которая сто лет тому назад падала, смеясь и демонстрируя свои нижние юбки. Анонсы выставок, приглашения на вернисажи и дружеские записки от галеристов, умелых манипуляторов. «В самом деле, все деньги, что зарабатывает Исаак на продаже своих древностей, я отдаю ныне живущим артистам!» Косичка розового чеснока, эспелетский перец, пузатая айва, мумифицировавшийся гранат, засахаренный имбирь в серебряной дегустационной чашке, целая коллекция перцев, перец длинный, камбоджийский красный, индонезийский белый, пучки свежей мяты, кориандра, тимьяна и деревянные ложки.

Кошачья миска с сухим кормом в виде маленьких рыбок и кошачий хвост, задевавший мои лодыжки, переполненная помойка, чистые и грязные кухонные полотенца, кулинарные книги, рецепты Оливье Роллинже[85] и Мапи де Тулуз-Лотрек[86], назначение диетолога, забытое между «Библией потрохов» и «Словарем французских сепажей», приглушенная музыка, карибское регги, корзинка миндальных орехов, которые Исаак колол и всем по очереди предлагал, свежий фруктовый вкус этого белого вина, особенно яркий после двух-трех миндалин, аромат клементинов и их потенциал: если правильно снять кожуру и налить в нее немножко оливкового масла, то получаются маленькие самодельные свечки, и остается только погасить свет, чтоб любоваться дрожанием этих светильников.

Зернистость их прозрачной оранжевой шкурки, запахи готовящейся еды, нотки кардамона, гвоздики, меда и соевого соуса, настаивающиеся на благоухании томящегося мяса, а когда наклоняешься, чтобы снова зажечь упрямую свечку, то от волос девчушек веет ромашкой…

Алебастровые серьги-капельки в ушах у Алис, крошечные старинные часики на ее руке, ее волосы, собранные на затылке в свободный шиньон, ее длинная шея. Трогательно выпирающая цепь позвонков, спускающаяся под воротник мужской рубашки с вышитой под правой грудью монограммой «И. М.», грубые джинсы, пряжка ремня (варварской, простой чеканки, в духе Торгала и Арисии[87]), ее манера держать бокал, прижимая его к губам, и улыбаться нам сквозь него, ее манера смеяться шуткам мужа и восхищение самого мужа тем, что ему по-прежнему удается смешить ее, что у него по-прежнему получается делать так, что она точно расхохочется без всякого удержу и так же глупо, как в тот первый раз, когда они познакомились — как раз об этом он мне сейчас и рассказывал — в отделе Rosy отошедшего ныне в мир иной магазина «Самаритэн», куда он пришел, сопровождая свою матушку, отчаявшуюся найти моделирующие трико своего размера, и где Алис в тот момент изучала немыслимые корсеты, рассчитывая впечатлить какого-то мужчину, но явно не его, и чтобы ее соблазнить, ему пришлось в оригинальной версии с субтитрами исполнить перед ней номер Софи Лорен из фильма «Чертовка в розовых колготах»[88], выскочив из примерочной, как черт из табакерки, в самых что ни на есть розовых колготах.

Только сейчас она ему призналась, что тогда, деликатно обождав, пока они удалятся, она снова без всякого зазрения совести принялась копаться в этом женском барахле и лишь у кассы сдулась: она уже не хотела реанимировать свои отношения с другим мужчиной, она хотела просто смеяться с этим толстеньким коротышкой в светлом льняном костюме, который на парижском идише общался со своей матушкой, а с ней заговорил на итальянском Альдо Маччоне[89]. Она хотела, чтобы он разыграл перед ней, как обещал, и «Босоногую крестьянку»[90] и «Куколку гангстера»[91]. Никогда в своей жизни она ничего не хотела так сильно, так отчаянно. Она всюду их искала, бежала по улице и, догнав их уже на набережной Межисри, вся красная, запыхавшаяся, задыхающаяся, прямо перед витриной какой- то галдящей птичьей лавки, с ходу пригласила его поужинать вместе вечером того же дня. «Сыночек, сыночек, — забеспокоилась пожилая дама, — мы что-то забыли оплатить?» — «Нет, мама, нет. Не волнуйся. Просто эта девушка только что попросила у тебя моей руки» — «Ох! Ты меня напугал!» А она с сердцем, выскакивавшим из груди, смотрела им вслед, как они удалялись, идя под ручку, под насмешливый щебет десятков птиц.