— …
— Неужели действительно настолько?
— …
— Правда-правда?
— …
— Ты правда беспокоилась за меня?
— …
— Ты правда думала, что я в коме?
— …
— Тебе было грустно?
— …
— Ужасно грустно?
— …
Да, это так. Чего уж, продолжай, придурок. Посмейся надо мной еще…
Молчание.
Хромая, он доковылял до меня, принес дымящуюся чашку с ломтем коврижки и поставил передо мной.
Я и бровью не повела.
Он, как мог, присел рядом со мной, вытянув свою негнущуюся ногу, и сказал очень ласково:
— Посмотри на меня.
Да пошел ты.
— Джинн Билли, посмотри на меня.
Ладно, фыр… фыр… я подняла голову на три миллиметра выше.
— Ты ведь знаешь, что я тебя обожаю, — прошептал он, глядя мне прямо в глаза. — Что я люблю тебя больше всего на свете… Тебе давно это известно, ведь так?
— …
— Конечно, так. Ты все прекрасно знаешь. Ты просто не можешь этого не знать… Но здесь вот уже четыре ночи подряд ты не даешь мне спать и… ты ведь знаешь, что можешь достать любого? Ты очень-очень надоедлива… И это настолько утомительно, что порой, чтобы выдерживать тебя рядом, приходится притворяться чуточку мертвым… Можешь ты это понять или нет?
— …
— Так что давай, старушка, пей свой кофе…
Я расплакалась.
Тогда он подполз еще ближе и обнял меня, как маленькую, и расцеловал, прогоняя ночные печали.
— Йа-а д-ду-умала, что т-ты у-у-умер, — всхлипнула я.
— Но нет…
— Йа-а д-ду-умала, что т-ты у-у-умер и что мне то-о-оже при-и-идется у-у-умереть…
— Ох, Билли, ты меня достала… — вздохнул он. — Давай выпей кофе и поешь немного. Нам еще надо отсюда выбираться.
И я принялась жевать эту отвратительную коврижку, вымокшую в моих слезах.
И зарыдала пуще прежнего, потому что йа-а-а ненави-и-ижу ко-о-оврижки…
Под ярким солнцем и на ветру[59], мы, ковыляя, как могли, отправились в дорогу.
Я соорудила Франку шину из нескольких палок и веревки, и он захромал, используя Ослика в качестве ходунков.
Теперь уже не мы направляли осла, а он — этот чудесный маленький ослик, ниспосланный нам свыше, — вел нас в свое стойло.
По крайней мере, мы на это надеялись…
В стойло или куда-нибудь еще.
