А бедняга совсем разошелся. Схватил конец самой длинной нитки и смешным прискоком пустился вокруг сухого дерева. Взмахивал руками, изгибался всем телом, пританцовывая. Однако нитку не отпускал. Понятное дело: кого-то копирует. Силой потянул я его в хижину, чтобы не очумел окончательно. Нахватавшись дурноты, несчастный упал на порог и потешно что-то гундосил себе. Коварность сего зелья в том, что оно вызывает и негу, и головокружение, и забвение, и радостное возбуждение…
Я покинул Тминное поле, но еще долго преследовал меня в орешниках тот несуразный вой. Верное слово:
Возвращался я не спеша. Не столько из-за натруженной головы, сколько с намерением встретить какие-то следы. Легко нашел исхоженную тропинку к Тминному полю, петлявшую в плавнях. По дороге сопоставлял я в уме пережитое. Вот что складывалось. Когда я зашел в хижину Циля, она была не пустая. Да и козодой давал об этом знак. Но был там не хозяин, а кто-то другой, кто принес ему пищу и тот глаз. Не просто стеклянный, а отлитый из мараморошского стекла. Когда я неожиданно застал пришельца, тот притих за шарагой. И, побоявшись, что я его разоблачу, оглушил меня сзади, а сам испарился. Через некоторое время вернулся Циль и привел меня в чувство. Далее все на живую нитку шито…
Нитки… Почему они так озадачили меня? Разве я не уповаю в своих похождених на путеводную нить, которая бы меня вывела на торную дорогу?! Вот и привела она меня туда, куда и их, тех восьмерых голубушек, — к сухому дереву на пустоши, отравленной дурманящим зельем. Где и у мудрого ум поплывет… Вот где пересечение восьми протоптанных дорожек в неизвестность. Именно здесь сердцевина загадки. Каждую девушку привела сюда нитка о двух концах — страх и помрачение.
…А моя тропиночка вывела на берег Латорицы, в гущу пахучей нехворощи. Мамка ее вербеной называла и велела собирать один раз в году, в безлунную ночь до росы. Удивительно действенная травица. Усмиряет боль и беспокойство, изгоняет гостец[232] из поясницы, гасит змеиный укус, сводит чесотку, а ежели носить корень на себе, то у детей лучше пойдет учение. И вот я стоял теперь в бледно-лиловом кипении цветов, прибитых свежими следами у самой воды. Там же колышек для привязи лодки.
«Эх, Тончи, Тончи, рыбья твоя голова, — сказал я реке. — Куда лезешь? Не понимаешь, что
Поспешно добрался я до иерусалимской вербы. Заглянул в дупло — рыбой там и не пахло. Теперь щука плыла под самый порог дурного Циля.
Голова гудела, как колокол на ветру, да ноги знали свое. Ступив на дидорню[233], я увидел, что из коша торчит стриженая голова. Алекса сидел, поглядывая на реку. Меня встретил теплым взором. Посвежевшее лицо и тверже голос.
«Я проснуся, а вокруг никого…»
«Как это никого? А река, деревья, птицы… А Марковций, которому приказано до моего возвращения со двора не высовываться… А божьи пчелы, собирающие урожай на цветнике… А червячки, смиренно ползающие по земле…»
«Червячки? — удивился парень. — Такое скажете. Вчера так хорошо о духе говорили, а нынче о червячках. Как рыбарь с рыбарем…»
«Все мы рыбари, сынок. Только рыбу поймать в этом мире, пожалуй, легче всего».
«А что самое трудное?»
«Сущность сущего».
«Не понимаю».
«Вот видишь, а над червяком смеешься… А он знает, что делает. Ранее был яйцом, а теперь беззаботно движется на брюшке, никого не обижает и ничем не озабочен. Ползет себе, пока суждено. Придет время и превратится в твердый кокон и затихнет где-то на листочке, рождая букашку. А когда та созреет, начнет сосать из цветов солод, набираться живительной силы. Пока не отрастит широкие и красивые крылья — и взлетит мотыльком в небесную ширь… Все прошла — и скверное, и угрожающее, и сокровенное — и достигла пространства свободы. Порхает над нами привольно, будто говорит своими веселыми красками: «Радуйся и ты, что вскоре родишься в своей полноте». Червячок, не имеющий ни мозга, ни духа, и тот отдается мудрому порядку мироздания… Или возьми того же дрозда, который садится на ветку липы. Она тоненькая да еще и простерта над водой, но птичка не боится садиться. Посидит и вспорхнет над рекой не боясь. Почему? Потому что доверяет своим крыльям… Чего же нам бояться?»
«У нас нет крыльев», — робко вставил Алекса.
«У нас есть больше, чем крылья, — дух. Который гуляет, где хочет, и находит открытую душу».
«Что общего между мотыльком и духом?»
«Разве ты не услышал — полнота.
«Хорошо летать словами, — сказал он грустно. — А когда ты и плечом не можешь шевельнуть? Липовую ложку поднять не могу…»
«Ого, ты забыл о червячке. О его смиренном смертном пути. Никто не говорит — быть крылатым. Говорят — становиться им. Изо дня в день… Настоящая свобода — это не мгновенное познание. Это длительное и мучительное созревание, как у мотылька, продиравшегося через норы и дупла и
