если бы Вы дали что-нибудь современное — мы отвели бы Вам полполосы». Я всегда держу в памяти практику работы в журналах, где просматривается несколькими инстанциями сотня стихотворений, а потом выбираются десятки безобиднейших, случайнейших. Такой «помощью» авторам — «даем место, печатаем!» — занимаются все: «Новый мир», «Знамя», «Москва», «Семья и школа», «Сельская молодежь» — все тонкие и толстые журналы Советского Союза. Это вреднейшая практика, никакими ссылками на вышестоящих или сбоку стоящих не оправдываемая. Это называется помогать, выбивать, хорошо относиться и т. д.
К сожалению, материальные дела авторов не позволяют разорвать эти связи. Так у меня кромсали колымские стихи в «Новом мире», в «Знамени», в «Москве», в «Юности». Но с «Литературной газетой» ради первой публикации я решил поступить иначе, предвидя этот разговор.
— Я не вижу возможности предложить что-либо другое. «Литературная газета» напечатала обо мне четыре статьи, где всячески хвалит именно колымские стихи. А когда дело доходит до напечатания — мне говорят: давайте какие-нибудь другие.
— Можете взять свои стихи назад.
— Охотно.
При разговоре был Нечаев, автор одной из статей обо мне, — он работал тогда в аппарате «Литературной газеты».
— Нет, оставьте. Может быть, мы выберем что-либо. Этот разговор был два года назад, и я не справлялся о стихах, но в пятницу, 29 июля, меня вызвали в «Литературную газету» (там работали уже другие люди), и Янская, новая заведующая отделом поэзии, сказала: «Вот, посмотрите, не напечатаны ли эти стихи где-нибудь, ведь прошло два года». Я посмотрел.
— Когда же вы будете давать?
— Завтра или никогда.
Зачем я это все Вам пишу? Чтобы разоблачить всех «либералов», чья «помощь» — подлинная фальшь.
В. Шаламов.
Дорогой Александр Исаевич.
Я прочел Ваш роман.[148] Это — значительнейшая вещь, которой может гордиться любой писатель мира. Примите запоздалые, но самые высокие мои похвалы. Великолепен сам замысел, архитектура задачи (если можно так расставить слова). Дать геологический разрез советского общества с самого верха до самого низа — от Сталина до Спиридона. Попутно: в характере Сталина, мне кажется, Вами не задета его существеннейшая черта. Сталин писал статью «Головокружение от успехов» и тут же усиливал колхозную эскалацию, объявлял себя гуманистом и тут же убивал.
Я не разделяю мнения о вечности романа, романной формы. Роман умер. Именно поэтому писатели усиленно оправдываются, дескать, взяли из жизни, даже фамилии сохранены. Читателю, пережившему Хиросиму, газовые камеры Освенцима и концлагеря, видевшему войну, кажутся оскорбительными выдуманные сюжеты. В сегодняшней прозе и в прозе ближайшего будущего важен выход за пределы и формы литературы. Не описывать новые явления жизни, а создавать новые способы описания. Проза, где нет описаний, нет характеров, нет портретов, нет развития характеров, — возможна. Жизнь — такой документ (Вайс в «Дознании»[149] — только попытка, проба, но зерно истины там есть). Любимов и Таганка.[150] Все это должно быть не литературой, а читаться неотрывно. Не документ, а проза, пережитая, как документ. Я много раз хотел изложить Вам суть дела и выбрал время, когда я хвалю Вас за роман, за победу в классической, канонической, а потому неизбежно консервативной форме. Опыт говорит, что наибольший читательский успех имеют банальные идеи, выраженные в самой примитивной форме. Я не имею в виду Вашего романа, но в «Раковом корпусе» такие герои и идеи есть (больной, который читает в палате «Чем люди живы»).
В этом романе очень хороши Герасимович, Абрамсон, особенно Герасимович. Очень хорош Лева Рубин. Драма Рубин — Иннокентий показана очень тонко, изящно. Улыбка Будды[151] — вне романа. По самому тону. За шуткой не видно пролитой крови. (В наших вопросах недопустима шутка.)
Спиридон — слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может. Как символический образ народа-страдальца фигура эта неподходящая. Слабее других — женские портреты. Голос автора разделен на тысячу лиц — Нержин, Сологодин, Рубин, Надя, Абрамсон, Спиридон, даже Сталин в какой-то неуловимо малой части.
Роман этот — важное и яркое свидетельство времени, убедительное обвинение. Мысль о том, что вся эта шарашка и сотни ей подобных могли возникнуть и работать напряженно только для того, чтобы разгадать чей-то телефонный разговор для Великого Хлебореза, как его называли на Колыме.
Жму руку. Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шалимов.
ПРАВДА ТАЛАНТА
Первое Собрание сочинений Варлама Тихоновича Шаламова вышло в свет. Читатель получил возможность в одном издании ознакомиться с прозой, поэзией, драматургией, эссеистикой и эпистолярным наследием выдающегося русского писателя XX века, ощутить масштаб его таланта и мощную энергетику личности.
В 1964 году А. И. Солженицын писал Шаламову: «И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымские тетради», и «Колымские рассказы» тоже будут напечатаны. Я в это твердо верю! И тогда-то узнают, кто такой есть Варлам Шаламов» (Знамя, 1990, № 7, с. 62).
Этот день пришел, но Варлам Тихонович не дожил до него. А писатель так страстно жаждал высказаться, встретиться с читателем, доверить ему «летопись своей души».
Конечно, читать Шаламова — большой и серьезный труд, который требует не только сопереживания, но и сотворчества, переосмысления собственной жизни, какого-то нравственного вывода, поступка. «Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы, и сами решились на какой-либо достойный поступок — не в смысле рассказа, а в чем угодно, в каком-то маленьком плюсе» (Знамя, 1995, № 6, с. 145).
Виктор Некрасов, прочитав зарубежные, еще неполные издания «Колымских рассказов», поразился не только эстетическому, но и нравственному их заряду: «Шаламов, конечно же, писатель великий. Даже на фоне всех великанов не только русской, но и мировой литературы… «Колымские рассказы» — это громадная мозаика, воссоздающая жизнь (если это можно назвать жизнью), с той только разницей, что каждый камешек его мозаики сам по себе произведение искусства. В каждом камешке предельная законченность… Шаламова надо перечитывать. Твердить, как некую молитву» (Всемирное слово, 1992, № 3, с. 81).
Действительно, каждый «камешек»-рассказ Шаламова имеет настолько завершенную форму, что она становится естественной, безыскусной, отражая предельную убедительность и достоверность содержания, к тому же общая композиция сборников-циклов рассказов строго выстроена автором.
Каждый сборник из шести, составляющих «Колымские рассказы», открывает как бы рассказ-камертон, рассказ-символ, задающий звучание книге: бесконечность — снег («По снегу»), память — смерть — бессмертие («Прокуратор Иудеи», «Припадок»), искусство — воскресение («Тропа»), душа — тело — истина («Перчатка»).
Каждый сборник имеет «опорные» рассказы, как называл их Шаламов, завязку, кульминацию, развязку, то возвращающую героя на круги ада («Тифозный карантин»), то озаряющую его душу мгновением чуда-воскрешения («Сентенция»), то уводящую его в жизнь-память, жизнь-верность погибшим («Поезд»).
Проза Шаламова — это проза поэта. Ее художественные качества — плотность, символичность, многообразный ритм, то обрывающийся, как непрочная нить человеческой жизни, то взрывающийся страстной ритмикой гневной речи, то звучащий эхом тяжкой поступи по земному аду человеческих страданий, то устремляющийся к вечному голубому небу.
«Я тоже считаю себя наследником, — писал Шаламов, — но не гуманной русской литературы XIX века, а наследником модернизма… начала века. Проверка на звук. Многоплановость и символичность..» (Знамя, 1995. № 6, с. 155).
Поэтические по существу, художественные качества шаламовской прозы обращены, естественно, не столько к разуму читателя, сколько к его чувству, к его душе. Хотя, конечно, расшифровка символики прозы, ее философского подтекста, апелляций к теологии, литературе, живописи требует определенной эрудиции читателя.
«Колымские рассказы» настолько потрясают, что не только читатели, но и многие литературоведы не в силах оценить их иначе как историческое свидетельство о трагедии человечества XX века. И в этом — писательское мастерство Шаламова. Автор стремился к тому, чтобы рассказ стал неопровержимым документом, именно для этого он должен был обрести ту совершенную форму, которая позволяет так сильно воздействовать на читателя, так мощно запечатлеть время.
После издания небольшого сборника «Колымских рассказов» в США (1980 г.) видный литературный критик Н. Солсбери писал: «Литературный талант В. Шаламова подобен бриллианту… Даже если эта небольшая подборка оказалась бы всем, под чем Шаламов поставил свою подпись, то и тогда этого было бы достаточно, чтобы его имя осталось в памяти людей… Эти рассказы — пригоршня алмазов».
Возможность обратиться в третьем томе Собрания сочинений к поэзии Шаламова позволит читателю глубже проникнуть в космос Шаламова и понять его невероятную многогранность, неисчерпаемую многозначность. Мир писателя не иссечен в камне, его мир — живая, вечно меняющаяся плазма, и время лишь помогает постичь его смысл и значение.
Исследовательница творчества Шаламова профессор Е. Волкова верно заметила: «Шаламов — писатель многогранный и стереоскопический. Его тексты подобны кристаллу, поворачивающемуся к нам разными плоскостями. Эти плоскости, то ювелирно отточенные, то намеренно оставленные необработанными,
