чувствовала себя некомфортно, когда кто-то начинал ее учить.
– Я не знаю, есть ли у вас хоть какие-то чувства к тану Маатхасу, и это вообще не мое дело. – Серт ограждающе взмахнул руками и отвел глаза, будто извиняясь, что сунул излишне любопытный нос куда не следовало. – Но в любом случае, что бы ни было, поговорите с ним.
Бансабира уставилась на него с недоумением:
– Не ты ли только что сказал, что это бессмысленно?!
– Это прояснит ситуацию для него и для вас. И, – Серт улыбнулся, – позволит вам нормально высыпаться в родном доме. Хотя, конечно, мало что изменит.
– Перестань говорить так, будто у меня нет никакого шанса решить этот вопрос так, как надо мне! – Бансабире все меньше нравился этот разговор.
Серт не дрогнул под посуровевшим взглядом танши и уверенно, все еще немного скалясь, подвел итог:
– Сомневаюсь, что вы сами знаете, как вам надо, госпожа. – Потом на мгновение заколебался, не уверенный, стоит ли продолжать, и решился: – Любящий мужчина – это напасть, от которой у женщины нет способов спастись. Запомните это.
Бансабира неприятно поежилась, повела головой, явно сопротивляясь смыслу сказанного. Серт больше ничего не говорил, давая тану возможность примириться с услышанным. Женщина допила вино из бокала, время от времени переводя взгляд на блондина, потом отставила сосуд и, покосившись еще раз, недовольно буркнула:
– Я точно скормлю тебя собакам.
Серт засмеялся, и Бану, не удержавшись, улыбнулась в ответ.
Поговорить, значит? Ожидая, пока расстелют постель, Бану стояла у окна, бессмысленно глядя в сумрак. Что ж, если это принесет спокойствие, то лучше и поговорить. Кто знает, может, влияние момента будет настолько велико, что, если Маатхас сделает ей какое-нибудь достойное предложение, она согласится? Было бы здорово. Было бы здорово сделать то, что захочется в тот момент, а потом говорить, что ее не очень-то и спрашивали.
Быть таном скверно: все ждут от тебя какого-то решения, которое ты неизменно должна оглашать с важным видом и равнодушным лицом, – вроде, разумеется, так и должно быть, чего же тут удивительного. Таны не поддаются влиянию момента, таны всегда знают, что делать, и еще таны никогда не прячутся за чужие спины. Даже когда смерть как хочется.
Бану искренне радовалась, что измотана. Заваливаясь в кровать, она надеялась, что утро каким-то образом само собой принесет правильное решение. Но проснувшись, поняла: все действительно решит момент. Сейчас нет ничего, что мешало бы танше ответить согласием, если Маатхас – все равно о чем именно – попросит в лоб.
Закончив с ужином в тот день, Маатхас поднялся в отведенную спальню. Поглядел в окно, уселся на кровать. За последние пару дней он решительно сломал голову над поведением Бану. Они встречались нечасто, но, как правило, надолго: месяц или около того. И всякий раз их отношения развивались по одному сценарию: Бану встречала его с поистине соседским радушием и с танской учтивостью, потом Маатхас, сражаясь с ее упорством, сокращал дистанцию, пересыпая пропасть формальностей, как бездонный ров, терпением и заботой, а потом Бану по неведомым причинам нарочно отдалялась и пряталась от него с помощью каких-нибудь вынужденных обстоятельств и важных дел. И в следующую встречу все начиналось заново.
Сагромаха все это начинало невероятно бесить. Все равно что ловить капустницу редко сплетенным сачком: думаешь, сейчас поймаешь, но в последний момент негодница просачивается сквозь петли. Так и Маатхасу казалось уже неоднократно, что он вот-вот поймает Бану, но в результате всегда, независимо – пытался он говорить в лоб или осторожно, чтобы не спугнуть, подкрадывался со спины, надеясь обнять за плечи, – зачерпывал пустой воздух.
Ну неужели ей мало того, что уже их объединяло? И дружеские беседы непринужденными вечерами, и нежность редких прикосновений, которые тан помнил с пугающей отчетливостью и готов был, как сентиментальный идиот, перебирать в памяти до бесконечности. Вот он осторожно берет ее за локоть после тренировки с Валом, в то утро, когда Бану повздорила с отцом; вот – аккуратно укладывает в кровать, тощую, обессилевшую так, что сердце обливается кровью, но счастливую от надежды, которую ей подарил он, Сагромах; вот подает ей руку, приглашая покататься за стенами крепости, вдали от любопытных глаз; вот – тянет на себя, не в силах больше терпеть, и осторожно касается губ, хотя от тоски и желания сводит челюсти.
Чем больше проходит времени, тем менее комфортно Бану чувствует себя рядом с ним, это очевидно, с упавшим сердцем признал тан. Неочевидны только причины. В самом начале она могла говорить с ним дольше, проще, непринужденнее, используя другую манеру речи, другие, более простые слова, другие интонации. Она так и не назвала его по имени, хотя, кажется, уже неоднократно к тому шло.
В склепе ему впервые удалось выбить ее из равновесия, и тогда Бансабира все же перешла на «ты», с горькой усмешкой подумал тан. А потом в очередной раз начала вести себя так, будто ничего не произошло. Был момент, когда он пытался проучить ее тем же, в тот раз, после поцелуя. Однако, если признать, что Бану все-таки достаточно умна, чтобы делать простые выводы, выходило, что она и впрямь не понимала происходящего.
С нею.
Происходящего с нею, домыслил Маатхас. Он до того изумился собственному открытию, что едва не подавился языком. Бансабира и впрямь не понимает происходящего с ней! Думать о том, что подобный вывод мог оказаться безосновательным, Маатхас не стал – независимо от доводов рассудка, чутье его не
