– На тебе тоже. Но когда нас это останавливало?

Гор посмотрел прямо, со всей серьезностью, но уже без угрозы:

– Нет.

– Почему?

Гор прищурился, вглядываясь. Расплылся в ухмылке: вот как. Требует, значит?

– С тобой стало трудно сладить, – признал он. – Нам обоим почти не удается контролировать себя, и в следующий раз, чтобы защититься, я просто сведу все в рукопашную и переломаю тебе кости.

«Так он еще сдерживался?» – Ясовцы и некоторые орсовцы переглядывались с жуткими лицами.

Бансабира отвела взгляд. Ни разу в жизни Гор не ломал ей костей, хотя – она всегда знала – мог. И сейчас это стало его единственным оружием против нее? Не так уж все скверно.

– Как знаешь, – отозвалась женщина, отвернувшись.

Лигдам уже подвел коня и сложил ладонь в ладонь, чтобы усадить госпожу. Сейчас сама все равно не поднимется.

– Лигдам, – окликнул Гистасп, – отведи тану во дворец и позаботься. Оружие я сам соберу.

Оруженосец кивнул. Змей отвернулся от Бану, велел «кому-нибудь» уволочь подальше Джайю и попросил царевну напоследок держать рот на замке.

– Ваш отец уже сделал мне выговор, что вы здесь оказываетесь, хотя, согласитесь, не я этому виной, – вымученно улыбнулся Змей.

Джайя сейчас уже не могла ни с чем согласиться и кто в чем виноват – не разбирала. Но, судя по всему, виновата была во всем Бансабира Яввуз, и отчасти, конечно, этот премерзкий Змей, который… Царевна так и не смогла сочинить продолжения. И еще до того, как, поклонившись, кто-то повел ее в сторону дворца, а один из подчиненных кинулся звать лекаря, Змей поглядел на подошедшего бледного Гистаспа искоса и сдавленно спросил:

– Она ушла?

Альбинос, не сразу сообразив, кивнул.

– Твою мать! – выдохнул сквозь стиснутые зубы Гор и с дико перекошенным в муках лицом повалился на землю, обнимая себя за ребра и временами размазывая грязной рукой кровь по лицу. Поднялся гомон, но, рыкнув, Гор разогнал особо впечатлительных. Ему просто нужен знающий человек.

И покой.

Гистасп без тени сочувствия скосил на выродка глаза, немного наклонился:

– Если бы не тот наш разговор, я бы сейчас тебя добил.

Согбенный, Гор поглядел на альбиноса одним глазом:

– Так отчего не добьешь? Боишься казни?

Гистасп ответил бесстрастно и уже уходя:

– Нет. Тану обидится.

Гор хотел напомнить, что, кажется, Бану искренне желала ему помереть и без собственного вмешательства, но сил уже не нашлось.

Когда подчиненные помогли Змею подняться и поволокли ко дворцу, Гистасп все еще собирал разбросанные ножи и мечи танши.

В тринадцатый день июня погода в Аттаре была милостива. Зной немного спал, хотя солнце сияло так же настойчиво. Мерцали белесыми отметинами и кругами черепичные крыши заново отстроенных домов. Благо от клинков и огней аданийцев пострадали только кварталы к югу от дворца. Натиск был стремительным, но после взятия царской резиденции Сарват не пошел дальше, ограничившись контрибуцией. Уплаченная дань вытрясла последние припасы и сбережения, но поля к северу остались не вытоптаны, не выжжены, не засыпаны солью, пусть они и не так богаты урожаем; города остались целы, включая прибыльные в дни войны кузницы, прибыльные накануне войны соборы и церкви с золоченой утварью и прибыльные во все времена таверны, гостиницы и бордели.

В одном из таких работала самая любимая шлюха царевича Халия. С ней он провел ту ночь, после пира в честь прибытия гостей. С ней провел и прошлую. Ей отвечал на вопросы о своей будущей жене, которой ни разу не видел. Ей обещал быть с девочкой добрым.

Далхоры собрались на портике царского замка. Знатные гости из Яса и высокие чиновники Орса стояли вторым рядом. Алай не подавал виду, но медлительность повозки, которая везла Ахиль Хорнтелл, проклял уже несколько раз.

Ахиль – четырнадцатилетняя, медноволосая, с тугой косой набок, с плотной фактурой сложения, в синем платье в тон глазам – вышла, озираясь. В груди колотилось бешено, кровь стучала в ушах, в глазах плыло. Все чужое, все страшные, и нет никаких шансов остаться жить хотя бы в этой повозке!

Алай протянул руку, встречая, но девица не торопилась. Один из сопровождающих в эскорте гвардейцев передал царю бумагу с печатью Нироха Страбона. Далхор быстро прошелся глазами, сунул бумагу брату и только потом обратился к девчонке: