Мы посидели в тишине. Подумали друг о друге и о том, что предрекает наша встреча. Посомневались, сколько могли. В итоге я просто спросил про Гонзо: давно ли его видели. Старик Любич вздыхает и чувствует в воздухе запах бури. Возможно, он чувствовал его уже давно.

– Они с Ли недавно приезжали, – говорит старик Любич. – Елена была так рада. Явились, как гром среди ясного неба, и спали в гостевой спальне. Зачем? Я всегда задаю себе этот вопрос. Они ждут ребенка? Деньги у них точно есть. Ищут жилье? Нет. У Гонзо новая работа, так он сказал. Особенная. Он делает мир лучше. Безопаснее. Он был очень горд собой. Но за гордостью что-то скрывалось. Что-то плохое.

Отсветы пламени рисуют зигзаги на горных хребтах его лица. Старик Любич тянется к огню. В комнате пахнет сосновым дымом.

– Из Гонзо вышел бы никудышный дипломат. Он не может думать одно, а говорить другое. Он не умеет лгать матери, потому что любит ее, и не умеет лгать мне – я не говорю, что он меня не любит, просто так уж повелось между матерями и сыновьями, а между отцами и сыновьями повелось иначе. Я – прозорливый старикан, и лгать мне он пока не научился. Гонзо лгал всем своим существом. Почти орал: «Все замечательно, все прекрасно, смотрите, как я счастлив и непринужден!» Ха.

Старик Любич берет кочергу и поправляет дрова. Он начинает осторожно, слегка подталкивая отбившееся полено к огню. Полено круглое, изогнутое, как банан, и постоянно откатывается назад. Старик Любич толкает сильнее. Кочерга соскальзывает, полено замирает на месте и вновь катится в сторону. Он принимается яростно тыкать и молотить кочергой, пламя опасно искрит. Я терпеливо жду, пока старик Любич успокоится и уберет кочергу на место. Затем он продолжает:

– На руке у него была повязка, грязная по краям – старая повязка. Синяки и ожоги. Ли начала ее снимать. Нежно, аккуратно – как она сама. Гонзо разозлился. Он вообще был очень зол, и напуган, и пристыжен. – Старик Любич задумчиво умолкает. – Гонзо достойный человек. Мы с детства втолковали ему правила, что хорошо и что плохо, и он все понял. Маркус… – Он запинается на непривычном имени. – …Маркус тоже учил брата жить правильно. Поэтому в его злости не было насилия. И он не сдерживался, понимаешь? Гонзо не может вдруг вспылить и ударить любимого человека. – Оно, конечно, правда, вот только шрамы на груди говорят мне о другом, хотя Песочница Правды радикально изменила мои взгляды на стрельбу и выбрасывание из грузовиков. – В общем, Гонзо страдал от гнева и ужаса, не зная, что с ними делать. Он был весь такой спокойный, но губы его выдавали. Я думал, его стошнит, или он заорет. А он просто сидел, как деревянный, в кресле – в этом кресле… – Старик Любич показывает на самое обычное кресло с вельветовыми подушками. – …И очень тихо попросил Ли сделать это в другой раз. Она так быстро отдернула руки… Лучше бы он заорал. Так было бы проще. Повязка выглядела старой, Ли уже пыталась ее снять. Она не знала, почему он так противится. Как он поранился? Обжегся? Порезался? Что значит для него эта рана? Она понятия не имеет и боится спросить. Может только предлагать свою помощь и мириться с отказом и пробовать вновь. Когда-нибудь это ее убьет.

А Гонзо… боится ее доброты. Она словно ломает его решимость. Он боится любви, потому что недостоин ее. Ему очень стыдно. И он зол. Ужасно зол на эту рану, будто не заслужил ее, и, как ребенок, он не понимает, в чем дело. Новая работа все исправит. Он опять станет хорошим. Чистым. Все плохое сгинет.

Ма Любич ставит рядом со мной чай; при желании она может двигаться бесшумно, как кошка. Ма Любич замечательно приспособилась к самой себе. Лишний вес придал ей силы и одновременно изящества. Чай она заварила с дымком: уже за полночь, и нам нужен резкий вкус, немного смягченный каплей молока. В этом доме только Ма Любич решает, каким чаем тебя угостить. Судя по обстановке, она заваривает дарджилинг, лапсанг сушонг, ассам или пеко, не жалея молока и сахара. Чашки она тоже выбирает с умом: маленькие для жаркого летнего дня и большие, с толстыми стенками для зимы. Сегодня мы пьем из незнакомых мне чашек, густо покрытых треснувшей глазурью, под которой виднеется терракота. Чашки для крайней нужды, на черный день.

– Я разговаривал с Джеймсом. – Старик Любич имеет в виду Джима Хепсобу. Он не признает сокращений, и Джим для него всегда Джеймс, как будто его недюжинную силу нельзя уместить в коротеньком прозвище. – Вернее, пытался. Он был так любезен, болтал о пустяках. Выходило у него очень плохо. Он передал трубку Салли. Вот кто умеет лгать. Она мастер недомолвок, полуправд, экивоков и изворотов. Салли была очень весела. И несчастна. – Старик Любич вздыхает. – А теперь пришел ты. С таким лицом, явился среди ночи… Прямая их противоположность. Хочешь убежать, будто тебя травят. Будто ждешь, что тебе дадут от ворот поворот. Но ты не сделал ничего дурного и всем сердцем в это веришь. Ты не виноват, но зол. Почему? Кто ты? И зачем пришел? Секретов хранить не собираешься. Если хотел солгать, мог бы просто пройти мимо. Словом: что сделал тебе мой сын? Почему он бежит так далеко и так быстро?

Прямо я ответить не могу, но в этом и нет нужды. Время в гостиной остановилось. Огонь будет гореть вечно: старик Любич подкладывает еще одно полено, смола шипит, дымит и загорается. Чай не иссякнет никогда. Я в самом сердце мира и в безопасности. Собираюсь с мыслями и выкладываю свою историю. Я не пытаюсь отделять свои воспоминания от Гонзовых или судить о том, что происходило на самом деле. Прошлое – это память, и нет на свете двух людей с одинаковыми воспоминаниями. Я знаю свое прошлое и рассказываю о нем так, будто оно мое. Ничего не утаивая о миге своего истинного возникновения. Никаких уверток. Ясно даю понять: я – тень Гонзо, его вымышленный друг, обретший плоть и кровь. Я