нижнюю часть собственного производства: лодыжку греет скучный серый носок, а ступню – буйство красок, остатки дюжины распущенных свитеров.

То ли в этом году Ма Любич стала чувствительнее к холодам, то ли время года выдалось суровое, но именно такой носок я вижу в приоткрытую дверь: нога с буханку хлеба в костюме Деда Мороза, а за ней вторая, с фиолетовыми пальцами и зеленовато-желтой пяткой. Медные фонари загораются, и низкий подозрительный голос спрашивает: «Кто?» (Вернее: «Хто-о?») Я вдруг сознаю, что мне стыдно поднять глаза. Почему стыдно – неясно, но сам факт моего существования будет для них большим ударом. Однако я пришел и жду поддержки, сострадания или даже каких-нибудь сведений о Гонзо и его планах, не имея на то никакого права. Но, опять же, дом Любичей – мое единственное убежище. Только здесь мне продезинфицируют ссадины или угостят тостом после падения в речку. Да, я чудовище, но что поделать? Это мой дом.

– Кто там? – настойчиво переспрашивает Ма Любич. – У меня муж дома! – добавляет она на тот случай, если я собираюсь посягнуть на ее честь. – Он позаботился о моей безопасности!

Уверен, она не лукавит. Старик Любич непременно защитит жену посредством грубой силы или какого-нибудь хитроумного приспособления. Быть может, медные фонари подсоединены к электросети, и в любую секунду между ними проскочит молния. Или старик обзавелся ружьем. Времена сейчас тяжелые, Криклвудская Лощина наверняка повидала немало мародеров и всякого прочего.

Пристыженный, я молча свешиваю голову. Надо бежать, зря я сюда пришел. Путь к позорному отступлению в темноту открыт, и спастись бегством было бы не так ужасно, как сказать этим людям: я – плод воображения и скорби вашего сына, я вырос и пытался присвоить его жену, меня застрелили, но я все равно явился в его дом, чтобы свести счеты (а именно об этом мне стоит задуматься в свете последних открытий). Куда проще выпалить извинение – мол, ошибся домом, уж простите, малость перебрал, – и исчезнуть навсегда. Я бы мог поселиться с Найденной Тысячей, среди своих. У них наверняка найдется местечко для человека с вымышленным прошлым.

Однако что-то стряслось с моими ногами. Их словно приклеили к земле. Быть может, так действует охранная система старика Любича – если не объяснюсь, меня сразит очистительный электрический огонь. Я все еще жив. Могу поднять одну ногу. И вторую. Даже попрыгать. (Чудесно! Я продолжаю безумствовать, на сей раз перед родителями Гонзо. Отлично придумал.) Но попятиться я не могу. Вернее, не стану. И это необычайно интересная мысль: я не скроюсь в темноте. Подниму голову. Меня увидят.

И меня видят. Я смотрю в лицо старику Любичу, пока он проталкивается к двери через жену (для этого нужны обе руки). Трудно сказать, кто из нас больше поражен.

Отец Гонзо не столько состарился, сколько обрел рельефность. Его кожа складывалась, раскладывалась и перегибалась столько раз, что стала почти гладкой. Глубокие разломы пролегли вокруг рта и глаз. Его лицо – это вода и скалы, книзу густо поросшие лишайником. Я изучаю старика Любича, он рассматривает меня. Широко открывает глаза, затем щурится: узнавание, смятение, подозрение. Я подаюсь назад и уже наполовину разворачиваюсь, пока меня не успели прогнать, но тут старик выкидывает вперед сучковатую руку и крепко смыкает пальцы, испытанные поколениями пчел, вокруг моего запястья. Он останавливает меня и тянет к себе, касается раз, второй, точно собирает пыльцу; наконец кладет руку на плечо и ставит меня поближе к медному фонарю. Разглядывает со всех сторон и, ничуть не смущаясь, теребит щеки. Затем он с силой давит мне на плечи, вынуждая либо нагнуться, либо оторвать старика от земли. Я нагибаюсь, и он трогает мое лицо, словно лепит. Кожа у него как оберточная бумага. В конце концов он пятится, завершив осмотр, но по-прежнему не представляет, что думать или делать. Он обращается к жене: «Йэ-ле-наа?» Ах да, так ее зовут: Елена Любич. Она фыркает: «Ненормальный!» и отходит в сторону.

– Входи, – говорит Ма Любич.

Она не спрашивает, кто я и зачем явился. Помимо прочего, я просто молодой человек, попавший в скверное место, и течение прибило меня к ее берегам. Елена Любич не уклоняется от ответственности – но и не принимает решения, основываясь на коротком осмотре у крыльца, между качающимися фонарями, среди ночи. «Входи», – повторяет она уже тверже, потому что я стою с разинутым ртом, точно пес, не могущий понять, куда ему больше хочется – к теплому камину или в сад. Ма Любич не выдерживает и цокает: этот звук в ее исполнении означает, что все мужчины – идиоты, а молодые люди и подавно (Господь наказал ее вечно молодым мужем). Она хватает меня за рукав, приложив лишь малую толику своей силы, и решительно тащит через порог. Новый запах: меда, угля и мебельного лака. Не противный, но крепкий.

– Поставь чайник, – говорит Ма Любич.

Лишь оглядевшись по сторонам и не заметив нигде старика Любича, я понимаю, что обращается она ко мне.