И тут со мной что-то случается. Логическая цепочка очень проста, а вот последствия – нет. Из простых вещей складывается нечто сложное: это называется хаос. Слово как нельзя более подходящее. Я тону в хаосе. Женщина, сидящая передо мной, громко хлопает в ладоши. Она кричит. Она трясет головой. Ее стильный хвост перевязан кружевом. На меня накатывает сладкая волна жасмина. Жасмин и кружева. Ли в церкви Криклвудской Лощины. И тут же – Ли с Гонзо. Порох, боль и асфальт.

Рушатся все стены, которые я нагородил у себя в голове. Я предан, убит, спасен, вылечен и раздавлен. Я спас мир, в благодарность меня нашпиговали пулями и выбросили умирать на пыльной дороге. Я – токсичные отходы. Я познал рай и угодил в ад, а вокруг мимы. И перед настоящей смертью я сделаю вот что: отыщу Гонзо Любича и узнаю, за что. Мучила ли их совесть или они посмеялись надо мной? Пусть скажет мне все. Нет, скажут. Гонзо и она. Она и Гонзо. Я оседлаю ветер, примчусь ураганом и потребую ответа. Я едва не кричу, в моих глазах – сила и огонь. Меня словно окутали кипящие тени. Мир должен как-то ответить на это, материализовать мою ярость, из меня должна брызгать кислота. Если это так, то мой сосед держится на удивление стойко.

Я отомщу. О да, я им отплачу!

Меня подмывает вскочить на ноги, выбежать на улицу, угнать грузовик или автобус и пуститься в погоню. Я проеду вокруг света, если понадобится. Буду ехать хоть целую вечность. Я жертва, я неумолим и безжалостен. Я – Немесида. Вот-вот я сорвусь с цепи. Вот-вот.

Однако есть загвоздка: у подобных действий может быть единственный исход. У дороги собственная логика, мощное и непреклонное стремление к ужасной развязке. Если я поеду за Гонзо, то однажды его поймаю. Если я его поймаю, будет бой. И один из нас умрет. Возможно, мне придется убить Ли. А вот это уже не в моих правилах; человек действия у нас Гонзо. Это ему сам черт не брат и море по колено, это он летит вперед очертя голову и не берет пленных.

Я – не Гонзо Любич.

Когда онемение спадает и я выбегаю из шатра в темноту, я не ищу автобус К и не бросаюсь в погоню с неизвестным исходом. Я выхожу в ночь с огнем в кишках и делаю то, что Гонзо Любич не делал никогда в жизни.

Думаю.

Ронни Чжан может показаться довольно странным ментором. Пока я стою в темноте у циркового шатра и галлюцинирую, мне скорее должен явиться мастер У или старик Любич. Сам бы я вряд ли выбрал Ронни Чжана. С другой стороны, какая-то часть меня выбрала именно его, ведь сейчас я разговариваю с ним. Не с настоящим Ронни, понятное дело, – ходят слухи, что он пережил войну, но куда-то исчез. Я беседую с призраком.

Все мы носим с собой множество призраков – воспоминаний о других людях, ярких и блеклых, от долгих знакомств и мимолетных встреч. Эти призраки – карты, с каждой новой встречей становящиеся более подробными. Мы начинаем их судить, они нам нравятся или не нравятся. Они, если спросить философа, – все, что нам известно о других людях. Но я бы поостерегся о чем-либо спрашивать философов: им свойственно впадать в то, что на фарси называется sanud – долгие бессмысленные разглагольствования на досадные и незначительные темы. В любом случае, мастер У и старик Любич – даже в портативной версии – чересчур мудры для такого момента. Мучительно признаваться в своих неудачах столь просветленным призракам. Сказать им, что жизнь моя пошла прахом, что мне наставили рога и пустили пулю в живот сразу после спасения мира – это слишком. А их прощение нанесет мне еще одну глубокую рану.

Ронни Чжан, напротив, знает толк в лаже. Его советы будут погрубее, и говорит он их с тактом человека, не раз бывавшего в переделках, хорошо знакомого с чувством вины и болью жертвы. Ронни Чжан – Будда, которого можно встретить в пивнушке. Он спасет твою душу, а потом разделает под орех за бильярдным столом. Он будет колошматить тебя сырой треской по башке, если это поможет вернуть тебя к жизни. Мое подсознание выбирает его. Вот почему призрак Ронни Чжана сейчас слушает мою печальную историю и дает мне советы.

Ночь прохладная. Нерешительная луна повисла над шатром, сквозь полотно которого просачиваются одобрительное бормотание публики. Я сажусь на пенек и встаю, опять сажусь. Встаю. Нам нравится считать себя высокоорганизованными созданиями, но иногда нас просто зажимает между двумя противоборствующими силами, и тогда мы дергаемся: туда-сюда, вверх-вниз. Я похож на пса, разрывающегося между стейком и теплым креслом. Меня рвет на части. Встаю, сажусь. Хмм, нет. Встаю.

– Пентюх. Нет, ты просто шило в… Не скажу где. Дислокация шила слишком интимна и ужасна – от одной мысли о ней твои причиндалы стекут в канаву. Я не шучу.

Голос Ронни. Я прекрасно знаю, что моего тренера здесь нет, и в то же время слышу его голос и вижу, где он стоит, и как его мерзкие толстые пальцы изображают непристойный жест.

– Давай колись.

И я колюсь – выкладываю все, выпаливаю одним страшным предложением, без обиняков и жалости к себе. Ронни нетерпеливо шагает туда-сюда.

– Ну дела… – говорит он, когда я умолкаю и роняю голову. – Знаешь, что я думаю?