Я делаю шаг в ту сторону. Еще один.

Затем перехожу на бег, бегу – впервые в жизни не от чего-то, но к чему-то. Что-то внутри меня, что-то спрятанное глубоко-глубоко, надеется – нет, знает, – к чему именно. Но разум еще не способен осознать это. Он подсказывает только одно – останавливаться нельзя.

Откуда-то сзади доносятся невнятные крики. Меня преследуют зеленорубашечники, сейчас, когда песок остыл и отвердел, жара прошла, почва успокоилась, в воздухе посвежело, передвигаются они быстро. Но мне нет до них дела. Мне надо добраться до горизонта. Что-то изначальное, атавистическое во мне берет верх над всем остальным.

Сам песок под ногами делается иным. Это уже не большие колеблющиеся дюны пустыни, но блестящий налет, покрывающий что-то другое. Я расшвыриваю его на бегу. Земля! Чернозем, какого никто и никогда не видел в Эдеме. Настоящий, природный чернозем. Заливаясь смехом, я продолжаю бежать, и мне хочется зарыться в него, измазать ладони, попробовать на вкус.

Но зеленое пятно, маячащее впереди, постепенно превращается в нечто удивительное и чудесное.

Сколько я уже пробежала – милю, две? – по земле, которая совсем недавно еще была пустыней. Теперь-то я понимаю, что это была мнимая пустыня, такая же фальшивка, как многое другое в Эдеме. В местах, где ветер сдувает песок, я вижу решетки, которые не могут быть ничем иным, кроме как обогревателями, к настоящему времени давно остывшими и вышедшими из строя. Скорее всего, они предназначались для того, чтобы регулировать температуру, создавать климат пустыни, где никто не живет и ничего не существует.

Чтобы удерживать людей от проникновения на эту мертвую, выжженную землю, не дать вкусить тот яд, которым мы отравили собственный мир.

Но так я бы подумала до того, как увидела лес.

По сравнению с ним бобовые деревья теперь кажутся мне пародией. Когда-то, при первом взгляде, они показались мне на редкость красивыми, но это потому лишь, что у меня не было с чем сравнивать. Даже камфорное дерево, при всей его огромности, всем великолепии, неправдоподобности, даже оно бледнеет на фоне того, что сейчас открывается передо мной. Камфора – это дерево не на своем месте, оно загнано в ловушку, так же, как всю свою жизнь пребывала в ловушке и я. Люди сотворили чудо, сохранив его в целости, более того, поддерживая в нем жизнь и цвет, но как может дерево считаться подлинным, если оно заключено в подземную тюрьму?

Я стою в траве высотой мне по колени, посреди множества цветов и шершавых маковых головок. Раздается низкое жужжание, и поначалу я думаю, что это земля вновь начинает содрогаться, но оказывается – нет, это всего лишь пчела, сонно перелетающая с цветка на цветок.

Дальше, за этим небольшим лугом, внезапно вырастает лес, густой и темный. С ветки на ветку перелетают птицы. Сбоку доносится шорох. Появляется, осторожно ступая своими маленькими острыми копытцами и поводя черным носом, какой-то зверь, с меня ростом, изящный, с красивой осанкой. Покачиваются оленьи рога. Он обнюхивает меня, но, кажется, не узнает. Я стою, застыв на месте. Судя по всему, существа, мне подобного, он в жизни не видел.

Все, про что я читала, что видела на картинках в базах данных, в анимации, в видеороликах… все это, оказывается, существует, я вижу это собственными глазами. И это не мираж. Не трюк.

Трюком было сокрытие этого мира.

Выходит, все это время он не выздоравливал, а жил полной жизнью? Тогда почему нам об этом не говорили? Может, никто не знал?

Мне хотелось, чтобы Лэчлэн видел эту картину, и Ларк тоже. Ну, и мама, конечно же, мама! Чего бы я ни отдала, чтобы она сейчас стояла рядом и смотрела на то, что мы считали безвозвратно утраченным. Сколько раз Эш ходил в храм, чтобы покаяться от имени человечества за тот ужасный ущерб, что мы нанесли планете, животному миру, самой Земле. Какими виноватыми чувствовали мы себя в том, что разрушили собственный дом, уничтожили практически все живое, кроме самих себя. Мне хотелось бы, чтобы люди, которых я люблю, были сейчас со мной и поняли, что от этого чувства вины они теперь избавлены, что всю вину уносит этот ласковый ветерок.

Быть может, мы и впрямь нанесли этому миру ущерб. Быть может, мы даже разрушили его.

Но вот он ожил.

Я вздыхаю, и при этом звуке олень поводит своими великолепными рогами, надолго останавливает на мне взгляд, поднимает испытанное в гоне копыто, затем поворачивается – по крупу пробегает мускульная дрожь – и бросается прочь. Мне жаль, что его больше нет рядом. Впрочем, неважно. Мир – вот он, и это живой мир!

Я улыбаюсь, улыбка сменяется смехом. Кружится голова, я оглядываюсь, стараясь найти глазами зеленорубашечников. Вон они, все там же, сзади, но ведь наверняка что-то видят. Я размахиваю руками, хохочу, как сумасшедшая. Погодите, то ли еще будет! То ли еще вы увидите, когда подойдете поближе. Обо всем забудете. Погодите, пока все граждане Эдема увидят то, что сейчас вижу я. И богатые, и бедные. Политика, нищета, второрожденные – все это покажется таким ничтожным, как только люди узнают, что мир возродился к жизни.

– Смотрите! – весело кричу я зеленорубашечникам. – Неужели такое возможно? Смотрите! – Я бегу к ним. Хочется обнять их, в пляс с ними пуститься. И они тоже потрясены этим невероятным открытием. Больше мы не враги.

Я легко скольжу по траве, потом по песку, назад, к искусственной пустыне.

– Идите сюда! – зову я их.