– (Бестрепетно.) Уверена, что да.

– Что ж… тогда я, пожалуй, и вправду останусь.

– Я почему-то так и знала.

– Откуда, милая барышня?

– Ну… сиськи действуют на творческих людей. На политиков тоже, насколько я совсем недавно убедилась. Но на поэтов в большей степени, ибо при наличии красивой формы и упругости вдохновляют и дают силу сочинять прекрасное. Сейчас?

– Будьте так любезны.

(Шорох одежды.)

– Вот. И если вам не сложно, распишитесь, пожалуйста, на каждой груди.

– С удовольствием. Хотя ваше время мне совсем не нравится, в нём есть довольно приятные стороны. Скажем, у нас в Санкт-Петербурге не было принято, дабы на творческих вечерах девицы показывали перси, подставляя их для автографов. Это, я считаю, существенное упущение: иначе все молодые люди хотели бы стать поэтами.

– Спасибо. А теперь я верну перси обратно, и мы с вами выпьем.

(Короткий звон, больше похожий на стук.)

– Позвольте полюбопытствовать, Александр Сергеич, – чем вы сейчас зарабатываете?

– Ох, стыдно сказать, прелестная сударыня. Как в вашем государстве способен прокормить себя человек, владеющий пером? Я участвую в нескольких межавторских проектах. Пишу для серии «М.У.Т.А.Н.Т», где вурдалаки, порождённые взрывами радиоактивных пушечных ядер, захватывают Землю, и проекта «Subway» – как подростки, заблокированные в известной сети закусочных во время зомби-апокалипсиса, изобретают новые вкусные сэндвичи: хорошо профинансировано. Собственно, в вашей литературе темы две: как все на Земле погибли, а потом немногие выжили и сражаются с чудовищами, или как живые люди обратились в живых мертвецов и начали всех жрать. Я пишу по одной книге в месяц, сударыня, иначе не прокормиться.

– (Без улыбки.) И вам это нравится?

– Как вам ответить, моя лукавая развратница? Что есть слава? Жалкая заплата на ветхом рубище певца. Любимого вами «Медного всадника» запрещали публиковать согласно распоряжениям свыше, а «Бориса Годунова» кастрировали цензурою. Я не могу сказать, что на литературном поприще в России произошли серьёзные изменения. В бытность мою поэтом публика и критики обрушивались на меня и за «Полтаву», и за «Капитанскую дочку». В салонах рассуждали эдак небрежно за коньячком – мда, господа, Пушкин уже не тот-с. Ранние вещи – потрясающе, прорыв, экспрессия! – а сейчас да, бледненько, поисписался наш поэт, проебал талант свой. Правда, мои лучшие вещи закрывала цензура, но кто же узнает? Так ныне схожесть безумная. Мат в книгах писать нельзя, детям до восемнадцати лет запрещено. Отлично, покажите мне у вас хоть кого-то, в четырнадцать-пятнадцать не умеющего загибать в крест и в веру?

– (С твёрдой уверенностью.) У нас это в яслях начинается.

– Именно. Кто же, сударыня, на святой земле Русской не выражается со всей душой и пламенем в сердце? Но сановники империи почему-то считают, будто познавать телесно барышень в различных позах можно уже с шестнадцати, а произнести само слово «хуй» дрожащий от ужасов девственности отрок способен только в восемнадцать. И тут да, в России-матушке ничего не изменилось. «Медный всадник» не печатали, поскольку он измывался над образом умершего сто лет назад государя императора, здешние же стихотворцы предпочитают не трогать митрополитов и губернаторов, потом лиха не оберёшься. Мне даже не верится, что я изволил получить за единое стихотворение три тысячи рублей золотом, поскольку некому было скачивать текст с «Флибусты». Но в целом нормально. Из-под моего пера вытекают приключения радиоактивных чудищ, я получаю маленькие, однако ж гонорары. Само собой, на мне потребительский кредит, автокредит, и вот недавно взял ипотеку-с. В основном питаюсь хлебом.

– (В недоумении.) А зачем вам столько кредитов?

– (Назидательно.) Сударыня. Я творческая личность. Преподавай вам учителя мою биографию, вы бы знали, что я всегда был в долгах, меня вечно осаждали ростовщики. Получу гонорар – потрачу в три раза больше. Поеду с женой отдыхать из Петербурга – только лучшие гостиницы, только самые дорогие лошади на тройках, изысканные вина в номере, божественный кабанчик на вертеле, заколотый французским гувернёром. Я дворянин, в нашем кругу жизнь в стиле лоха означала бедность. Уподобиться провинциальным помещикам с десятком-другим душ, скучными зимними вечерами настаивать для здоровья водку на снулых мухах, считать в погребе кадушки с кислой капустою, упрашивать купца отпустить отрез материи в долг, дабы приодеть сына для кадетского корпуса? Лучше погибнуть на дуэли, оставив у своего тела рыдающих кредиторов. Мне хочется, чтобы рысаки уносили меня в ночь после кутежа в «Яре», а хмельная красавица, сидя у меня на коленях, прильнула к моим устам поцелуем. В переводе на современный язык вызвать тачку по приложению после попойки в «Якитории», предварительно сняв тёлку в клубе. Живём-то один раз. Сущность этой философской фразы я сейчас ощущаю особенно ярко. Ведь кроме меня никто не воскрес.

– (Цинично.) Разве?

– Из творческих людей, я имею в виду. Но это к счастью. Я прочитал про тех писателей и поэтов, кои блистали после меня в России. Думаю, Лермонтов сейчас сочинял бы поздравительные тексты к открыткам на день рождения в провинциальной заштатной фирмочке, Булгаков предпочёл бы остаться