[10]. А тут юноша – ну прямо ангел небесный. Разве такие бывают цезарями? Смешно – я узнал его сразу, а он меня нет. А ведь виделись совсем недавно… Я вот думаю, не мне ли довелось свести беднягу с ума?

…Но вдруг он говорит правду? Ввиду божественной природы мне ничего не стоит заглянуть в тёмные закоулки сознания безумного отрока, но я избавляюсь от мимолётного соблазна. Ну, цезарь. Допустим, молодой. Подумаешь. После моего распятия и кончины Тиберия в римских дворцах перебывали самые разнообразные принцепсы[11], включая и сумасбродного подростка Элагабала, вошедшего в историю как один из самых жестоких тиранов, и безвольного Ромула Августула, ставшего последним цезарем Вечного Города. Мы пренебрежительно относимся к юношам, полагая, что им не создать ничего великого, и легкомысленно забываем – выражение «старый мудак» придумано неспроста. Хм, если он и правда царь, то вскоре обретёт в наших стенах почти такую же популярность, как и я. Нет, я не боюсь конкуренции. Бог может исцелять, наказывать, создавать из воздуха крокодилов, бублики и тому подобное. А вот царь земной без подчинённых ничто. Стать монархом, по моему скромному мнению, опасно – ты быстро разучишься что-либо делать, ибо твоя жизнь состоит из приказов. Когда приказывать некому, цари обращаются в ничтожество. Был такой шах Хорезма Мухаммед Второй, строивший покои во дворцах из чистого золота, – страдалец закончил свой путь в посёлке для прокажённых, и его дети не смогли найти кусок ткани, чтобы обернуть тело покойного для похорон[12]. Ладно, самолюбование мне по должности не положено… пусть иногда и хочется. Извините, а сколько уже времени? Пора. Я создаю иллюзию своего пребывания в палате, встаю и беззвучно проникаю в его палату… Как и всех буйных, кесаря держат привязанным ремнями к койке… Он порядочно вкусил успокаивающих средств и должен спать мёртвым сном. Не тут-то было. Узник бодрствует, его глаза открыты, в темноте белой кляксой выделяется лицо. Я сажусь рядом и осторожно освобождаю рот от кляпа. У парня начинается сильнейший приступ кашля.

– Ты, – хрипя, произносит он.

– Да, – ничтоже сумняшеся соглашаюсь я.

– Как давно ты уже здесь?

– Это тема для очень долгого разговора, – спокойно произношу я. – Впрочем, торопиться нам некуда, мы же с тобой всё равно взаперти в сумасшедшем доме. Давай для начала познакомимся, а потом я сотворю бутылку красного. Ведь ты любишь вино?

Он обречённо кивает. Связь налажена.

– Каково твоё имя, отрок?

– Иосиф.

Я на секунду замираю. Надо же, так звали человека, который формально считался моим отцом. Но нет, это ожидаемая реакция. В конце концов, мы не в индийском кино.

– Рад снова встретить тебя, Иосиф. А как именовался твой почтенный отец?

– Э, довольно сложно, генацвале. Виссарион.

(однокомнатная квартира в Выхине, неделю назад)

…Э-э-э. Прастыте, да. Я когда сильно волнуюсь, у меня начинает акцент проявляться, такой странный вещ. Ваймэ. Зачэм, слющай?! Я ведь русский язык очэнь харащо знаю, да. О. Вот опять сказал «харащо». Пачиму так? Я умею говорить нормально, клянусь мамой. Э-э-э. Ладно, дарагой, давай ты не будэшь придираться. Я постараюсь объяснять, как получытся. То с акцэнтом, то без. Я иногда чисто, как Гоголь, излагаю – в смысле, если бы Гоголь родился в Грузии. Короче, генацвале. Ты мнэ не повэришь, да я и сам сэбе никогда не верил, асобэнно па чэтвергам. Я тут веду аудиоднэвник – записываю мысли на диктофон. Мне трэбуется с кем-то разговаривать, мы на Кавказе общитэльный народ. Иногда хочэтся подойти к пэрвому попавшемуся прохожему, абнять джигита и выложить, как на духу, что со мной произошло. Но он не станет мэня слушать, э! Либо отмахнётся и пробежит дальше (генацвале, в Москве сейчас почему-то люди быстрые, у них нет времени ни на что), либо в ужасе отшатнётся, либо поверит, сдэлает со мной сэлфи-шмэлфи, выложит в Интернет-джан, и тут-то мне и крышка, кацо. Слушай, кто изобрёл этот проклятый Интернет? Я бы его расстрэлял. Два раза, чтобы уж наверняка.

…Я умер, батоно. То есть савсэм. Я помню, как стоял в кабинете в Крэмле, курил трубку, потом раз и потэмнэло всё. Э-э-э. Словно свэт погас. Тьма в глазах. Прошёл один минута, или я не знаю сколько, и вот я просыпаюсь в странном месте. Ночью. Летом. Совсэм не в Крэмле – в кустах у подъезда на сэвере Москвы. Савэршэнно голый. И главное, кацо, – маладой. Мне двадцать два или даже того меньше. А я точно помню, что умер в сэмьдесят три года. Как зловеще вышло, да. Правда, сначала я этого нэ понял. Встаю и озираюсь, как нэнормальный. Меня трясёт. Тошнит. Нэпривычно, но я испытываю страх,