Солдаты радовались мирному, благоухающему утру. Морщины на суровых лицах сгладила улыбка. Беспечно ехали впереди войска разведчики из легкой конницы. Добродушно мурлыкали себе под нос, сидя на могучих лошадях, гетайры. Гоплиты сняли медные шлемы, теплый весенний ветер гладил их огрубелые щеки, беззлобно трепал грязные волосы. Мягко покачивались на одногорбых верблюдах лучники с Тигра. Шумной гурьбой шагали чубатые фракийцы. Задорно щелкали бичами служители обоза. Кто-то ради забавы выбрал в стаде, которое вели за войском, самого крупного буйвола, нацепил ему на рога венок и погнал впереди. Это вызвало много смеха и шуток. Не убавляя шага, люди наклонялись к земле, срывали алые тюльпаны и с удивлением замечали, что их аромат подобен запаху красных роз.

Воинам припомнилась Эллада, и греки вздыхали счастливо и вместе с тем грустно. У Феагена даже слезы выступили на глазах. Весна пробудила в нем тоску по волам, по золотистой греческой земле, взрыхленной лемехом плуга. Ладони марафонца истосковались по доброй человеческой работе. Он оглянулся вокруг и почувствовал, как нелепо то, что он, труженик, плетется где-то вдали от родины по цветущей чужой долине с оружием в руке. Торчащие кверху пики так не вязались с ясной улыбкой природы, что Феаген ощутил стыд за себя. Ему хотелось сломать свой дротик и бросить его в поток.

Постепенно холмы вздымались круче, покров густых трав уже разрывали острые углы выступающих камней. Река зашумела громче, и ласка в ее голосе сменилась недобрым ворчанием. По берегам там и сям начали попадаться валуны величиной с барана. Долина сузилась и помрачнела. Тень от скал падала на лица воинов и гасила радость в их глазах.

На закате солнца отряды остановились и разбили лагерь на речном берегу, поближе к воде. Утолив голод, воины залегли у погасших костров, но долго не могли заснуть. Наступил час, когда разговоры стихают и человек остается наедине со своей душой. В горах было нестерпимо тихо. В сине-черном прозрачном небе, от которого веяло холодом неведомых миров, невыносимо ярко сверкали южные звезды. И чем больше глядел на них человек, тем сумрачней становилось у него на душе.

Что такое небо, звезды и земля? Для чего они существуют? Откуда и куда все это движется? В темный разум людей проникало смутное ощущение бесконечного, их постепенно охватывал ужас перед неразрешимой для них загадкой бытия. Всех начинало угнетать чувство обреченности. У слабых стыла от страха кровь; они со стоном падали ниц и жалобно молились богу. Пылкие, чтобы заглушить этот страх, яростно вскакивали с мест, опять разжигали костры и жадно, до умопомрачения пили вино. Даже сильный печально опускал голову и неподвижно сидел у огня, не понимая, отчего ему так тяжело.

Перейдя вброд Кофен, войско отправилось утром вверх по реке Пяти Львов на северо-восток. Чем выше поднимались отряды, тем угрюмей становилась природа. Вместо пологих бугров по сторонам уже чернели хмурые зубчатые утесы. Река ревела, воинам приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. Под напором воды, бегущей вниз со скорость, почти неуловимой для ока, дрожали и гудели огромные глыбы известняка. Из темного ущелья, куда войско ползло, как сказочный змей в пещеру, навстречу македонцам полетела клочьями сырая мгла. Солнце исчезло. Продрогшие люди, страшась неведомой опасности, крепче сжимали копья.

Стены ущелья подвинулись так близко, что тропа на левом берегу оборвалась и продолжалась уже на правом. Воины передового отряда остановились. Великий Змей, который минуту назад, извиваясь и поблескивая чешуей панцирей и щитов, медленно двигался по тропе, замер над потоком. В горах таяли снега, речка была наполнена мутной водой. Волны угрожающе рычали и бросались под ноги людей, точно косматые серые собаки. Никто не смел первым начать переправу. Кто знает, какова здесь глубина?

Показался верхом на черном коне царь. После Кабуры македонцы не узнавали своего повелителя. Он еще больше отдалился от них, и многих отталкивало надменное выражение его лица.

— Почему остановились? — сухо спросил Александр у старшего проводника.

— Дальше пути нет.

— Трусы! — воскликнул Александр с презрением. — Не возвращаться же нам в Кабуру из-за этого ручейка?

Он был так непоколебимо уверен в себе и в силе своего коня, что не стал раздумывать и тотчас же ударил вороного пятками в бока. Конь взвился на дыбы и бросился в поток. Изумленных солдат окатил целый каскад брызг. Не успели воины опомниться, как их повелитель очутился на той стороне. Вороной фыркал и отряхивался, точно пес. Восхищенные отвагой царя, воины бросились за ним, словно бурный вал.

Великий Змей снова двинулся вперед. Но его подстерегало множество новых неожиданностей. Тропа часто переходила то на левый, то на правый берег, изгибы 'змеиного тела' следовали по ней, сразу в трех или четырех местах пересекая речку наискось. Камни выскальзывали из-под ног, воины падали, и вода волокла и уносила их вниз. Иногда сверху, прыгая на порогах и перекатах, с грохотом мчался по реке округлый валун. Точно ядро, выпущенное из баллисты, врезался он в ряды онемевших от ужаса воинов, разбивал вдребезги панцири и черепа, ломал кости и разносил туловища в клочья. Стволы ободранных о камни горных елей ударяли, словно тараны, и производили в отрядах большое опустошение. В довершение всего неожиданно пошел крупный град, и льдины величиной с голубиное яйцо хлестали македонцев, точно свинцовые шары, брошенные из пращей. Затем полил дождь. Солдаты промокли с головы до пят и дрожали от холода и усталости.

Наконец, когда стало уже совсем темно, дорога отошла от реки влево и запетляла по склону крутого, почти неприступного хребта. Великий Змей медленно карабкался вверх по откосам, и пляшущее от ветра пламя двух факелов, зажатых в руках воинов передового отряда, напоминало мерцающие от печали глаза чудовища.

Не было ни травы, ни кустарников, чтобы разжечь костры, согреться и обсушиться. Не было и сил идти дальше. Чтобы не свалиться, воины прицепились к выступам скал и так лежали на мокрых камнях до утра. Их бил озноб. В ответ на судорожное скрежетание зубов и взрывы хриплого кашля из темноты раздавалось рычание снежного барса. Низко над головой, на южной стороне мрачного неба, зловеще сверкала меж облаков звезда Канопус.

— Афина-Паллада! — ворчал Феаген, лежа в расселине среди остроребристых камней.

От счастливого волнения, которое он испытывал вчера утром, не осталось и следа. Тело бедняги застыло и онемело, и только внутри, в сердце, горела живая искра. Феаген пытался расправить члены и разогнать по жилам кровь, но едва не сорвался под обрыв. Это привело грека в ярость.

'Какое преступление совершил Феаген, чтобы терпеть такие мучения?' со злобой спрашивал себя марафонец.

Он перебирал в памяти все свои поступки, но не находил ничего недостойного. Честно жил. Честно трудился и кормил себя и своего отца. Почему же он страдает?

Рассвет долго не наступал. Окоченевшие люди истомились от ожидания. К утру все потонуло в тумане. Он забирался под плащи, забивал рот и оставлял на языке вкус пустоты и сырости. Наконец ледяной ветер, дующий с заснеженных вершин, развеял густые пласты тумана, и Великий Змей ожил. Проводники и разведчики отправились вверх по тропе и наткнулись на заросли мастикового дерева. Застучали топоры. К радости воинов, мастиковое дерево хорошо горело даже зеленое, и дым от него благоухал, словно фимиам. Люди согрелись у жарких костров, высушили плащи и хитоны, подкрепили силы, зажарив на долго не угасающих углях мясо быков.

Войско двинулось к Седлу Анхрамана, находившемуся на высоте шести тысяч семисот локтей над уровнем моря. Один поворот. Второй. Десятый. Сороковой… Точно завитки гигантского вихря, петляли изгибы тропы прямо вверх по крутому склону, и казалось, им не будет конца. Справа синел провал, по дну которого вчера проходило войско. Люди, бредущие впереди, с опаской глядели вниз и с удивлением показывали друг другу серый шнур, брошенный кем-то на скалы. По нему ползли муравьи. Никто не верил, что этот шнур — та самая тропа, по которой они шагают, а муравьи — это их товарищи, ковыляющие следом.

Воинов охватывало чувство страха перед величием гор. Они доверчиво смотрели на растущие кое-где корявые, узловатые дубы, не скрываются ли в их растрепавшихся от ветра кронах злые духи поднебесной страны?

Люди выбивались из сил и долго лежали на карнизе, чтобы отдышаться. Быки, утомленные невыносимо трудной дорогой, с хрипом валились на бок и больше не вставали. Кони срывались с тропы и вместе с всадниками летели по откосу, сдвигая с места камни; тучи щебня и куски гранита и гнейса лавиной обрушивались в долину, сметая с нижних изгибов тропы людей и лошадей.

Чем выше поднимался Великий Змей, тем холоднее становился воздух. Ветер усилился. Он взметал клубы пыли и засыпал глаза, подхватывал с тропы мелкие осколки камней и с размаху рассекал ими носы и щеки македонцев. Дубы сменились редкими рощами древовидного можжевельника. Между скалами, как бы выворачивая кривыми лапами тяжелые обломки камня, пробежал черный гималайский медведь.

В вечеру шестого дня этого небывалого перехода, когда до седловины перевала осталось около стадия, сверху по тропе с громом покатился огромный круглый камень. Он ударил Великого Змея в лоб, размозжил ему голову, столкнулся с выступом скалы, отломил от него кусок гранита, свалился за край тропы и помчался вниз, как метеор, уничтожая все живое. Наверху послышался торжествующий вой. Темнолицые люди в шкурах зверей радостно болтали руками и приплясывали от возбуждения.

Македонцы замерли на месте. Обитатели гор навалились на второй камень.

Александр вырвался вперед. Лицо македонца стало белым: словно известняк, по которому дробно стучали копыта его коня. Глаза сверкали, как у сумасшедшего. Рот скривился от злобы. Царь вырвал из рук застывшего от страха легкого пехотинца пращу и проревел:

— Шар!

Воин выхватил из сумки свинцовый шар. Александр бешено завертел пращой — и шар со свистом полетел вверх. Один из горцев упал с раскроенной головой. Александр повернулся и стегнул пехотинца кожаной пращой по лицу:

— Дармоед!

Пехотинцы пришли в себя. Замелькали стрелы, дротики, свинцовые и глиняные обожженные шары. Два-три горца рухнули возле камня, который им так и не удалось сдвинуть с места. Остальные разбежались. Гетайры поскакали вперед и убили двоих пиками. Одного взяли живым и приволокли к Александру.

Это был высокий смуглый юноша. Его черты отличались необыкновенной правильностью, но шкура снежного барса на плече, недобрый блеск темных глаз и развевающиеся по ветру черные длинные волосы придавали лицу туземца диковатое выражение.

— Спроси его, — прохрипел Александр, вцепившись в плечо сатрапа Артабаза, — спроси, зачем он сбросил на меня камень?

Артабаз сделал шаг вперед и заговорил мягко и плавно на местном языке.

Горец ответил не сразу. Македонцам казалось — он так жесток и скуден разумом, что сам не знает, почему скатил на войско глыбу гранита. Горец без тени страха осмотрел царя с ног до головы, взгляд его остановился на рогатом шлеме македонца.

— Это Зулькарнейн? — смело обратился горец к Артабазу.

— Да, это Искандер Зулькарнейн, — проворчал Артабаз. Он ожидал, что при этих словах горец сейчас же повалится в ноги 'повелителю мира'. Но человек, одетый в шкуры зверей, и глазом не моргнул. Его лицо, неожиданно для македонцев, приняло строгое, серьезное и умное выражение, и завоеватели увидели, что перед ними вовсе не дикарь.