Я посмотрел на него и понял, что проиграл. Я все неправильно понял. Я-то думал, что с помощью этого романтического жеста мне удастся вернуть все назад, к тому состоянию, к которому сам хотел вернуться, но все, что мне удалось сделать, – это отказаться от той малой власти, которой я располагал раньше, от чувства своей принадлежности к этой общине. А вот Рейф был частью общины, главной персоной в этом сборище людей. Я тоже мог бы быть таким, но упустил эту возможность – упустил ее, потому что мое сердце совсем в другом месте, потому что я живу в своем собственном мире, хоть и на периферии его, в том мире, который на самом деле – фильм, а я в нем – главный герой.

Обсуждения и споры продолжались, но я их не слышал. У меня было пусто на душе, словно я куда-то падал, как камень, и уши мне заполнял свист рассекаемого воздуха. Ужасный страх и ощущение полного одиночества. Я встал на ноги и пошел прочь от этого бортового камня, прочь от этих дебатов и споров. Несколько голов с любопытством обернулись в мою сторону, но немного. Недостаточно много.

Я пошел в старый бар, где все еще стояло то разбитое пианино. На его крышке валялась покрытая пылью пачка сигарет, пожелтевшая от времени. Это были сигареты Рейфа, они тут остались с той ночи, когда мы сюда приехали. Мы оставили их здесь в качестве своего рода памятника – тогда, давно, когда мы оба думали одинаково и верили в одно и то же. При виде этой пачки я осознал, как много времени прошло с тех пор, когда я был здесь в последний раз. Я встал перед пианино и приготовился использовать последний оставшийся у меня шанс.

Сквозь грязное, покрытое пылью окно я видел толпу, стоявшую на солнце, – они все еще слушали речи, все еще ворочали туда-сюда эту свою проблему, прогибаясь под ее весом и путаясь в растерянности: люди, застрявшие в сегодняшнем дне и забывшие о своем прошлом.

Я положил пальцы на клавиши и начал, как умел.

Я играл ту мелодию, которую мы с Рейфом написали в ночь нашего приезда. Когда эта мелодия поплывет над площадью, на что я отчаянно надеялся, все сразу вернется к норме. Люди узнают ее, и случится то, чего я не добился, сев на бордюрный камень. Все и все снова сплотятся, собранные вместе мелодией из прошлого – из времени, когда все началось.

Однако, едва начав играть, я сразу понял, как много времени прошло с тех пор, когда я играл в последний раз. Я потерял сноровку, я все забыл. Мои пальцы зависли над пыльными клавишами, не зная, куда ударить.

И я не мог вспомнить ту песню. Я старался, я что-то подбирал, пробовал, пытался вспомнить ноты, но их больше не было. Мелодия пропала. Я поднял взгляд и заметил, что на меня с площади смотрят двое людей, в том числе Рейф, но они тут же отвернулись, снова окунувшись в свои споры и обсуждения, вернулись к своему нынешнему миру. К миру, который у них был, но которого не было у меня.

Песня умерла. Я не мог вспомнить ее мелодию.

И я понял, что я теперь из себя представляю. Я проиграл. Рейф переменился, мир переменился, а я остался прежним. Я был все тот же романтик, тот же глупый парнишка, каким стал десять лет назад – с башкой, полной пустых мечтаний, и верой в свою очень особую сущность. Я не переменился и, хотя еще имел здесь некоторые не совсем законные позиции, все равно глубоко внутри, в душе, оставался таким же романтиком и лузером. Рейф пошел дальше, обрел мантию власти и привык к ней, стал серьезным и важным, занял высокое положение. Я видел его – вон он сидит там, полностью поглощенный обсуждаемой проблемой, – и понимал, что и сам я должен заниматься тем же самым, а вовсе не пытаться решить все вопросы одним мастерским ударом, больше подходящим для дешевой мелодрамы.

А что же я? Все, что я сделал, – это сам ушел со сцены, вышел из света прожектора, с места, которое прежде всего ничем не заслужил. Внезапно я почувствовал себя страшно старым и усталым, согнувшимся под грузом впустую прожитых лет. До настоящего момента я просто не понимал, что что-то и впрямь изменилось, но тут, наконец, осознал, что время пролетело мимо меня, что и город, и Рейф ушли вперед и вверх и оставили меня позади, все еще привязанного к прошлому, все еще полного своими мечтаниями и чувствами и ничем более, все еще такого же, каким я был десять лет назад. Все это время, все эти годы – ничего не стоили. Я по-прежнему оставался парнишкой, задержавшимся в развитии, который смотрит на настоящее откуда-то со стороны, из какого-то пустого места, одержимого самим собой.

Я отвернулся от пианино и вышел через другую дверь, ту, что смотрела не на площадь. Я не мог пойти назад, в город, потому что мне больше не было там места и у меня не было другого дома, куда я мог бы вернуться. Единственное место, где я всегда буду чувствовать себя как дома, – это я сам. И как бы я ни ненавидел пребывание в этом месте, ни одна другая дверь передо мной не откроется.

Хотя стоял еще ясный день и на площади было светло, на той улице, на которую я вышел, стемнело, там уже наступил вечер, как в ту первую ночь, когда мы только сюда приехали. Я не озаботился тем, чтобы вернуться за своими вещами. Я просто ушел, зная, что никогда больше сюда не вернусь.

Я шел по темной дорожке, которая огибала гору, пока она не вывела меня к заброшенному супермаркету, к его парковочной площадке, где мостовая была мокрой после недавнего дождя. Легкий ветерок гонял между стенами старые газеты и опавшие листья, которые, как игрушечные кораблики, носились по темным лужам. Было совсем темно, и площадка перед супермаркетом опустела, если не считать сломанной гитары и пустой тележки для продуктов. Я пошел дальше, но тут тележка вдруг сама куда-то поехала, и я решил последовать за ней.

Тележка ехала медленно, потому что одно из ее задних колес было сломано и болталось свободно. Я шел следом за нею, вдыхая влажный после дождя воздух, чувствуя запах опавших листьев, и, пока так шел, понемногу начинал чувствовать себя немного лучше. Над головой висела полная луна, то и дело выныривая в просветы между тяжелыми грозовыми тучами, а темная земля была погружена в полное безмолвие, нарушаемое только стуком моих шагов по дорожке и редким поскрипыванием сломанного колеса тележки.