– Мне надо заглянуть на склад продовольственного фонда, взять продуктов до открытия.
– Какого фонда?
– При церкви Святого Себастьяна.
– Пойдем ко мне, позавтракаешь. А на склад заглянешь завтрашней ночью.
– Но меня увидят входящим в твою квартиру. Слишком опасно.
– Швейцара нет, – ответила она. – Никто не входит и не выходит в такой час. Мы быстро поднимемся по лестнице.
Я покачал головой.
– Нельзя мне. Не могу.
Она указала на проулок между ее домом и соседним.
– Пройди через проулок. Там есть пожарная лестница.
– Нет. Я действительно не могу.
– Да брось ты. Пошли. – Она перебежала улицу, едва по ней проскочил лимузин с затененными стеклами, такими же черными, как краска.
Прежде чем на улице мог показаться другой автомобиль, я бросился следом. Она вошла в парадную дверь, а я метнулся в проулок между домами.
Пожарная лестница зигзагом поднималась вдоль стены. Выглядела она так, будто каждый мой шаг станет ударом по ксилофону, но нет, подъем прошел тихо, как пианиссимо. Мягкий свет лился из окна второго этажа. Шторы прикрывали его только наполовину. Насколько я видел, комната пустовала. И свернул в следующий пролет железных ступеней.
На четвертом этаже Гвинет открыла мне окно, но не ждала меня. За дверью в дальнем конце комнаты цветная хрустальная люстра освещала коридор, разукрасив стены призматическими тенями.
Включив фонарик, я заметил какие-то слова, написанные черными буквами на белом подоконнике, но, прежде чем успел прочитать, Гвинет появилась за открытой дверью.
– Аддисон. Проходи на кухню.
К тому времени, когда я влез в окно и закрыл его за собой, девушка исчезла. Я постоял в просторной комнате, обставленной, как келья монахини: узкая кровать, прикроватная тумбочка, лампа на ней, электронные часы. Пахло в комнате свежестью, а минимализм мне нравился.
Через коридор находилась комната таких же размеров. Там всю обстановку составляли стол, офисный стул, компьютер, сканнер и два принтера.
Тусклая лампа едва освещала гостиную размером в три раза больше всех моих трех комнат, но благодаря книгам это место казалось домом. Здесь, правда, стояло только одно кресло, словно ее отец при жизни в этой квартире не появлялся.
Арка вела в обеденную зону со столом и стульями, за которой находилась большая кухня, где Гвинет возилась при свете свечей. Даже этих огоньков в подсвечниках из рубинового стекла хватало, чтобы разглядеть мое лицо.
И хотя у нас, похоже, было много общего, мне вдруг стало как-то не по себе, и я почувствовал, что должен тихонько уйти.
– А вот и ты, – говорила она спиной ко мне. – Яичница и поджаренные в тостере сдобные булочки с изюмным маслом сейчас будут готовы. Хорошо?
– Я лучше пойду.
– Нет, ты же не грубиян. Отодвинь стул. Сядь.
Несмотря на одну узкую кровать, несмотря на одно кресло в гостиной, я спросил:
– Ты здесь живешь не одна, так?
Разбивая яйцо в компании своей тени и дрожащих теней, отбрасываемых свечами на стены, она ответила:
– Есть одна, кто изредка приходит и уходит, но сейчас я говорить о ней не буду. Для тебя в этом опасности нет.
Я стоял у стола, гадая, что же мне делать.
Спиной ко мне Гвинет, однако, знала, что я не отодвинул стул. В руке держала второе яйцо, колеблясь, разбивать его или нет.
– Теперь все зависит от взаимного доверия, Аддисон Гудхарт. Садись или уходи. Третьего не дано.
20
Восемнадцатью годами раньше, на второй неделе моего пребывания в городе, ночью я увидел чистяка в синем костюме хирурга, идущего по карнизу над моей головой…
Позже, уже дома в нашем подземном убежище, после того как мы разложили продукты по полкам в кладовой, отец заварил травяной чай с ароматом апельсина, а я порезал кекс с кокосовой глазурью, мы сели за наш маленький стол. Оно и сын Оно, болтающие о том и о сем, и только доев кекс и положив вилку, отец коснулся вопроса, который полагал более важным, чем разговор о пустяках. Речь пошла о чистяках и туманниках.
Он никогда так их не звал. Не подобрал им названий, а если и предполагал, кто они и откуда взялись, то обсуждать свою версию не собирался. Зато точно знал, что нам делать при встрече с ними.
Его интуиция, так же как моя, подсказывала, что туманники – это беда, хотя он, конечно, не мог сказать, какая именно. Даже слово «
