– Еще минутку, – сказала я, вытирая нос. – Надо кое-что закончить.

Я выпрямилась и открыла журнал. Обмакнула перо и начала записывать то, что должно быть здесь, – ради неизвестного врача, который придет мне на смену.

Я проснулась вся в поту. Тонкая сорочка прилипла к телу и стала прозрачной, сквозь нее проглядывала темная кожа – это было видно даже в тусклом свете из не закрытого ставнями окна. В беспокойном сне я отбросила простыню и одеяло, льняная сорочка задралась выше бедер, но кожа все равно пульсировала жаром; волны удушающего тепла стекали по мне, будто расплавленный воск свечи.

Я свесила ноги с кровати и встала, чувствуя, как кружится голова. Волосы намокли, шея стала липкой, капля пота стекла между грудей и исчезла.

Джейми еще спал, я видела выпуклость его плеча под одеялом и рассыпавшиеся по подушке темные волосы. Он пошевелился и что-то пробормотал, потом его дыхание снова стало размеренным. Мне нужно было подышать. Сдвинув марлевую сетку, я осторожно подобралась к двери и через коридор вышла в небольшую каморку – темную, зато с большим окном, чтобы компенсировать маленькое в нашей спальне. В окно еще не вставили стекло и пока закрыли деревянным ставнями; ночной воздух сквозь дощечки проникал внутрь и, кружась по полу, ласкал мои босые ноги. Желая ощутить его прохладу, я сняла с себя мокрый груз сорочки и с облегчением вздохнула, когда сквозняк скользнул вверх по бедрам, рукам и груди.

Но жар не ушел, его волны прокатывались по телу с каждым ударом сердца. Нащупав засовы, я распахнула ставни. Отсюда виднелись верхушки деревьев, которые тянулись вдоль склона горы и тонкой черной линией уходили почти до реки. Ветер покачивал их, шурша листвой, и приносил блаженную прохладу и резкий свежий запах листвы и древесного сока. Я закрыла глаза. Через пару минут жар ушел, исчезнув, как потухший уголек, оставив меня в спокойном состоянии, пусть и с влажной кожей.

Возвращаться в кровать пока не хотелось: волосы были мокрыми, а простыни наверняка еще липкие. Обнаженная, я оперлась о подоконник, и волоски на коже приятно поднялись от прохлады. Умиротворяющий шум деревьев прервался тонким детским плачем.

Хижина стояла в ста ярдах от дома. Конечно, как только я высунулась из окна, ветер сменил направление и плач затерялся среди шороха листьев. Но когда ветер двинулся дальше, в тишине я расслышала вопль, который теперь звучал громче.

Громче, потому что приближался. Со скрипом открылась деревянная дверь, кто-то вышел наружу. В хижине было темно – ни лампы, ни свечи, – и я увидела лишь высокий силуэт, подсвеченный изнутри тусклым светом очага. Кажется, я заметила длинные волосы, но Роджер и Брианна оба спали с распущенными волосами и без ночных колпаков. Я представила, как красиво блестящие черные локоны Роджера лежат на подушке рядом с огненными волосами Брианны. «А они спят на одной подушке?» – вдруг подумала я.

Вопли не затихли. Капризные и раздраженные, но не мучительные. Точно не боль в животе. Приснился кошмар? Я понаблюдала еще немного и на всякий случай подняла свою смятую сорочку – вдруг они принесут ребенка в дом. Однако высокая фигура скрылась в ельнике, плач затих. Значит, это не жар.

Из-за детского плача грудь стало покалывать, и я улыбнулась – немного печально. Поразительно, как глубоко и надолго укореняются инстинкты. Настанет ли день, когда я не отреагирую на крик ребенка, на запах возбужденного мужчины, на прикосновение моих длинных волос к обнаженной спине? И если такое произойдет, буду ли я сожалеть об утрате или найду покой, чтобы размышлять о существовании, не отвлекаясь на животные чувства?

Ведь дар природы – не только радости плоти; врач видит немало бедствий, которым подвержена плоть. И все же… стоять у окна, ощущая прохладу воздуха уходящего лета, гладкость пола под босыми ногами, прикосновение ветра к обнаженной коже… Не хотелось бы мне становиться бестелесным духом.

Плач стал громче, с ним послышался и шепот взрослого, который тщетно пытался успокоить ребенка. Роджер.

Я осторожно взяла в руки грудь, чувствуя ее приятный вес и полноту. Помню, в юности груди были как маленькие твердые шарики, такие чувствительные, что от одного прикосновения парня подгибались коленки. Что уж там, даже от прикосновения моей собственной руки.

Это было не открытие чего-то нового и невообразимого, а скорее осознание того, что появилось, пока я стояла к нему спиной, точно отброшенная