Стражник потупился и еще крепче схватил женщину за ворот, отчего ей пришлось не просто выпрямиться, но даже чуть запрокинуть голову.

– Отпусти меня, – повторила она. – Ведь я все равно останусь с тобой. Дай мне хоть такую свободу.

– О свободе может говорить человек. А ты – мерзость. Порождение Хубистана. Ты не человек. И я слишком тебя люблю, чтобы позволить такой мерзости разгуливать по городу и называть себя моей женой.

Зельгард говорил тяжело, рублено, будто старался каждым словом больнее ударить Оэдну, если только эту женщину действительно так звали.

– Ты даже тюрьмы недостойна.

– Ты ведь знаешь, что я буду приходить вновь и вновь. Вновь и вновь… Потому что презираю тебя.

– Знаю.

– Так отпусти. И ты больше меня не увидишь. Мы будем счастливы с тобой. Я смирюсь.

Я затаился за спиной Зельгарда. Силился понять, что здесь происходит. Очередная сцена безумия. Я лишь предположил, что туман, окруживший Багульдин, постепенно сводит с ума его жителей.

Присмотревшись к Оэдне, заметил, что из ее рта с каждым словом вырывается легкое облачко дыхания, будто она говорила на морозе. В приемном зале было по-летнему тепло, и эту странность я тоже не мог объяснить.

– Так, значит, ты давно прячешься, – вздохнул Зельгард.

– Три дня.

– Ты становишься умнее.

– Я тоже меняюсь.

– Тем приятнее будет от тебя избавиться.

Стражники в дверях стояли так, будто ничего интересного тут не происходило. Более того, казалось, что они заскучали, слушая этот диалог. Вестовой коменданта вовсе занялся письмами из Харгоя, внимательно просматривая надписи на конвертах и при необходимости вскрывая некоторые из них.

Я осторожно спросил:

– Быть может, мне уйти?

Комендант даже не повернулся. Он окончательно забыл обо мне.

– Ты ведь и сам не отличаешься постоянством, – с жалостью произнесла женщина.

– Молчи! – крикнул Зельгард.

Эхо от его крика раскатисто пробежало по углам зала и еще несколько раз повторилось в коридоре.

– Да, – продолжала Оэдна, – я знаю. Все знают. И ведь ты себя не отпускаешь. Мучаешь. Будто хочешь наказать. Но это природа. Это ты.

– Нет, дорогая, это не природа. И это не я. – Комендант снял с пояса лаэрный самострел. – Это мерзость. Это болезнь. Это обман. И не так важно, кто все это устроил: южане, магульдинцы или кто-то еще. Эту болезнь нужно выжигать.

Я уже хотел подойти к вестовому, передать через него мои извинения и уйти, но тут увидел, что Зельгард поднял самострел. Большой палец был на крючке. Он целился в жену.

Никто не обратил на это внимания. Стражники у дверей о чем-то с улыбками перешептывались. Вестовой продолжал рассматривать письма. Только стражник, державший Оэдну, крепче сдавил ее ворот двумя руками – так, что женщина, задыхаясь, приподнялась на цыпочки. Пальцы ее ног побелели.

– Прощай, – выдавил Зельгард.

Я рванул вперед.

Перехватило дыхание, будто мне изнутри всю грудь обложили ледяными пластинами. Движения были тяжелыми, но точными. Мысли разом зашумели, как разворошенное осиное гнездо, бесновались, кричали, перебивали друг друга. Я знал, что не должен так поступать, но у меня не было времени все обдумать. Проклиная себя и то, что не ушел из зала раньше, я всем телом толкнул коменданта в спину.

Звонкий хлопок, словно на грифе аркебулы лопнуло сразу несколько струн. И кислый запах гари. Лаэрный самострел сработал. Но Зельгард промахнулся.

Комендант едва удержался на ногах. Отскочил в сторону. Его лицо исказилось гневом. Шрам растянулся еще сильнее.

– Взять! – надрывно проревел он.

От дверей ко мне, на ходу обнажая клинки, бросились три стражника.

Я понимал, что сопротивляться бессмысленно, и поднял руки, показывая, что не представляю угрозы. Оэдна удивленно посмотрела на меня. Стражник отпустил ее. Женщина непроизвольно сделала шаг вперед.

– Кто ты? – прошептала она, а в следующее мгновение вздернула руки – стражник сзади пронзил ее мечом.

Онемев, я смотрел на окровавленное острие, разорвавшее и плоть, и рубашку, и парчовую куртку. А потом меня сбили с ног.

– Ты спятил?! – кричал Зельгард.

Я лежал на каменном полу, придавленный тремя стражниками. Один из них так навалился мне коленом на грудь, что, кажется, мог проломить все ребра