– Действительно, странно, – усмехнулся Эрин и шагнул в туман.

Я последовал за ним.

Разом стих собачий лай. Замедлились движения. Теплая, уютная мгла.

– Не отставайте от меня! – прокричал сын каменщика.

Я едва услышал его слова. Противоречие между тихим голосом и тем, как в крике исказилось лицо Эрина, было пугающим.

Южные ворота, к которым мы направились, были открыты. С этой стороны в город еще изредка приезжали телеги из ближних крестьянских селений.

За пределами Багульдина кричать друг другу было бесполезно. Слова размывало неразборчивым и почти неразличимым гудением.

Остановившись, Эрин показал мне, как правильно общаться во мгле. Нужно было сложить ладонь узкой лодочкой, пальцами упереть ее в ухо тому, с кем говоришь, и каждое слово неторопливо пускать по ней, будто переливаешь воду из своего рта в голову собеседника. Этот прием действительно работал, но был мучительным. Каждый звук с такой силой врезался вглубь уха, что даже после короткого диалога голова начинала пульсировать болью. При этом слова, несмотря на боль и ощутимую силу голоса, все равно оставались приглушенными.

Мы медленно шли по дороге. Эрин крепко держал меня за плечо – один неверный шаг мог развести нас по сторонам, а найти друг друга в тумане было бы трудно.

Оглянувшись, я с радостью заметил слабое свечение свирного огня над ратушей. Что бы там ни задумал сын каменщика, эта прогулка начинала пугать. Не хватало еще затеряться во мгле – без лошадей, без провизии и воды. Даже находясь в сотне шагов от городской стены, можно было блуждать несколько часов в ее поисках.

– Ты точно знаешь, куда идти? – прокричал я по ладони в ухо Эрину.

– Я же сказал: это неважно.

– Но как ты найдешь то, что потерял?

– Здесь ничего не надо искать. Оно придет само.

– «Оно придет само», – прошептал я и обнажил меч. Держал его в левой руке. Был готов к любым поворотам.

– У детей до девяти-десяти лет не бывает фаитов! – прокричал мне Эрин.

Голова болезненно пульсировала в такт его словам. Мы теперь стояли на месте. Сын каменщика не то заблудился, не то потерял дорогу. Наклонившись, я успел убедиться, что под нами – брусчатка. Это утешало.

Видимость на выходе из города не превышала трех локтей, а здесь и вовсе сократилась до двух.

Серая теплая масса. Мы будто опустились на дно моря из разбавленной молоком воды. Я невольно вспомнил все, что слышал от портных Швика и Шверка, от безумной травницы в «Буераке». Опасаясь, как бы и у меня не начали пропадать чувства, я изредка пощипывал себя за шею.

– Но детей теперь боятся, – продолжал Эрин. – Говорят, они первые почувствуют, когда Багульдин станет сумеречным. Когда туман полностью покроет город, дети начнут выпускать из себя фаитов – одного за другим. Десятки двойников. Все жизни, которые они могли бы прожить. Все тропки, по которым могли пойти.

Голова нестерпимо гудела. Эрин явно выбрал не самое удачное время для разговоров. Его голос уже вспорол мне ухо, раскрошил кости черепа и теперь каждым новым словом, будто ложечкой с острой кромкой, выскребал его содержимое. Не выдержав, я отшатнулся, но сын каменщика вновь привлек меня к себе:

– Вспомни все, что я рассказал о себе. Вспомни Юну и то, как я ее предал. Вспомни! Наша любовь, план побега. О чем мы мечтали. Наше подворье. Простая жизнь.

Эрин вцепился в мое плечо так, что я почувствовал его дрожь.

– Смотри! Смотри!

Я не понимал, что происходит, но покорно вспоминал его историю и вглядывался во мглу.

Ничего.

Мутная пелена забвения.

Пустота.

– Смотри!

И я увидел.

В тумане обозначились темные очертания. Будто мы приблизились к скале или какому-то зданию. Но я был уверен, что за последние минуты не сделал ни одного шага. Значит, то, что сейчас пряталось во мгле, само приблизилось к нам.

– Смотри! – кричал Эрин.

Голова онемела. На мгновение даже показалось, что я стою один. И лишь старое, заблудившееся эхо тревожит мой слух.

Очертания с каждым мгновением становились все более выраженными, узнаваемыми. Наконец я понял, что перед нами – двухэтажный дом. Обычный