– Выпьешь? – по-отечески спросил он.

– А мустанкеры пьют?

– Ну, когда они идут на дело, конечно, не пьют ни капли. А вот когда возвращаются с хабаром, гуляют по нескольку дней…

– Ну, у меня сегодня был довольно удачный день… – с сомнением протянул молодой человек. – Мне можно немного выпить…

– Как тебя зовут, сынок?

– Эдик.

– Зови меня дядя Сеня…

Не прошло и получаса, а дядя Сеня и Эдик уже обнимались через стойку бара. Они похлопывали друг друга по плечам и заплетающимися языками говорили друг другу комплименты.

– Ты отличный парень… Да, ты смелый парень… – с жаром заверял нового друга дядя Сеня. – Только не стоит тебе рваться в мустанкеры… Не стоит…

– Это почему же? – недоумевал Эдик.

– У каждой команды свои секретные приемы. И все равно ни одна команда больше двух-трех лет в степи не выживает.

– А команда Дежнева?

– А у них особый секрет.

– Какой?

– Тс-с-с… – дядя Сеня заговорщически посмотрел по сторонам и притянул голову Эдика к себе поближе. – Какой бы слаженной ни была команда, это всего лишь несколько отдельных людей… А у Дежнева есть привада, которая соединяет сознания всех бойцов вместе… Ну, как если несколько компьютеров соединить в единую сеть, – они будут работать, как суперкомпьютер… Так и команда Дежнева бьется, как один боец с четырьмя телами…

– Четырьмя? – удивился Эдик. – С тремя! Их же трое: сам Дежнев, Сэмэн да китаец этот, Том…

– Их четверо… Но – тс-с-с-с… – снова заговорщически цыкнул дядя Сеня. – В этом – их главная тайна.

– В чем?

– В кошке!

– В кошке?

Эдик от удивления приподнял очки.

– Да. В кошке. Кошка чует импульсы, которых не чуют люди.

– Какие импульсы?

– Я откуда знаю! Я не физик… Но что-то там она чует.

Эдик, пораженный, затих.

– Так что возвращайся, сынок, в Москву, – произнес после паузы дядя Сема. – Нечего тебе тут делать.

Собственно, это фальшивый Эдик и собирался сделать так скоро, как представится возможность. Ему действительно здесь больше нечего было делать. Он узнал все, что было необходимо.

Герман Цайгори был консервативен и старомоден. Глядя на его рабочий кабинет изнутри, никто бы не подумал, что находится в небесных апартаментах. Герман не любил современный дизайн Ариэля: все эти серебряные шары и кубы, сверкающие пуфы и металлические комодные полки, спускающиеся с потолка. Нет, нет. Стен в его кабинете не было видно от стеллажей, заставленных всяческой мелочью: скульптурки, фигурки, осколки минералов, чучела земных птиц и зверьков, чашечки, баночки, вазочки, картинки и голограммы в рамках. Что-то из этого, несомненно, имело историческую ценность, что-то культурную, что-то научную, а что-то было попросту хламом.

Прямо посередине помещения стоял огромный, словно гиппопотам, кожаный диван, а рядом с ним притулилось такое же кожаное кресло, словно малютка-гиппопо. В кресле профессор и работал, придвигая его к массивному столу с резными тумбами. В этом столе не было никакого смысла, как не было смысла во множестве бумажек, устилающих поверхности, свободные от вышеупомянутого хлама. Не было смысла, поскольку вся работа происходила на внутренней поверхности очков профессора. В очках, впрочем, тоже не было никакого смысла, просто профессор не признавал линз. Когда Германа упрекали в старомодности и консерватизме, он простодушно, но твердо говорил: «Профессор должен быть в очках».

Профессор моргнул, и браузер впрыснул ему в глаза фонтан букв, цифр и мнемонических знаков. Следом посыпались образы. Биржевые сводки, курсы валют, новости орбитальной и поверхностной политики – только самая важная и деловая информация.

Вдруг что-то щелкнуло, заиграла бравурная музыка, и в каждом из очечных стекол появилось по обнаженной женской груди. Они подрагивали в такт музыке, росли и приближались. Они буквально надвигались на профессора, казалось, сейчас они вывалятся из стекол.

– Что за дичь! – недовольно буркнул себе под нос Герман Цайгори.

«Да когда же, наконец, запретят эти всплывающие окна! – подумал он в сердцах. – Судить за это надо, судить безжалостно. Железом бы выжег сетевую рекламу!»