более подходящим темам, возможно, довольно резко после столь беспорядочного выступления, и завершил его.

Мероприятие закончилось. Библиотекарь предложил подбросить меня до станции, и я согласился. Вечер был чрезвычайно холодный, и мне хотелось как можно скорее вернуться в Лондон, где грезилась возможность позднего ужина с Джейн. Выйдя у станции, я направился к подземному переходу, ведшему к платформе, откуда отправлялся лондонский поезд, и вдруг почувствовал вибрацию у себя в кармане. Звонил Стив, близкий друг, с кем я обычно общаюсь посредством электронной почты и эсэмэсок. Я подивился, но не подумал сразу о плохой вести. Я ответил, Стив поздоровался и спросил, как у меня дела, а потом спросил, слышал ли я про Джо. Он не хотел, чтоб я об этом из Фейсбука узнал, пояснил он.

Позже я подумал о том, каких трудов стоило тогда Стиву позвонить мне, и, наверное, о том же уведомить других наших общих друзей. Сколько времени понадобилось ему в разговорах, чтоб сообщить именно то, из-за чего он за телефон взялся? Когда бы он о том ни заговаривал, в разговоре это всегда было слишком рано. Надо было высказать вещь до того абсурдную, что затяжка еще на два-три предложения не делала ее более вразумительной, ни в коей мере не ослабляла ее воздействия. «Джо мертв». Он так сказал? Возможно, нет. Наверняка нет. «Джо умер». Скорее так. Так, похоже, предполагается какое-то действие Джо. Он не был просто мертв: он умер. Подходит. «Джо умер прошлой ночью». Или: «Джо умер ночью». Нет, Стив сообщал мне об этом вечером следующего дня. «Ночью» не имело бы смысла. Та ночь давным-давно прошла. «Джо умер ночью, прошлой ночью». Слишком много «ночью». Давай попроще. «Джо умер прошлой ночью. Джо умер». Может, в конце концов: «Джо мертв».

Как закончить такой разговор по телефону? Как, для начала, вообще в таком разе смелости набраться и позвонить? Есть ли у тебя все необходимые сведения? Звонить кому-то, чтобы сказать людям такое, что высказанное тобой их ошарашит. Они вопросы станут задавать. В ожидании, что у тебя будут на них ответы.

Я вышагивал по платформе маленькими шажочками и задавал Стиву вопросы, на которые у него не было ответов. Я рассказывал ему, когда в последний раз видел Джо, а он рассказал мне, когда он видел его в последний раз. Мы говорили об ударах, разрывах сердца и синдроме внезапной смерти. Ни он, ни я не упоминали самоубийство – не потому, что нам духу не хватало, а потому, что мы оба знали: это не оно, невозможно, чтоб это было правдой. В какой-то момент разговора я глянул на табло с расписанием у меня над головой и увидел, что до следующего поезда на Лондон у меня остается пятнадцать минут. Вполне хватит, чтобы закончить разговор, ведь наверняка? Я и в самом деле так подумал? Я знал, что не хочу вести этот разговор в поезде. И еще я знал, что хочу оставаться на этой платформе (не той платформе), пока разговор не кончится, так как – попади я в подземный переход – сразу сигнал пропадет.

Как-то все же мы завершили разговор, и я пошел к переходу. До поезда у меня оставалось еще пять минут. Джо иногда писал о поездах, вокзалах и станциях. Он никогда не водил машину – полагался на поезда. Поезда метро, надземки, пригородных линий. Сходя по лестнице в переход, в котором я окажусь под путями, я замечал детали стены впереди себя у конца лестницы. Что-то заставляло меня вглядываться в эту стену, словно бы на ней был ключ к тому, что я чувствовал в тот момент, оно словно помогло бы мне уяснить смысл услышанного. Цвета – серебряный, оранжевый, белый, зеленый, текстура – и сухая, и влажная. Белая стена и зеленые пятна мха и плесени. Ржавые подтеки стекающей воды. Оранжевые перила под стать оранжевой раме в углу со вставленным зеркалом «рыбий глаз», полезное изображение которого загорожено от всякого, как и я сам, спускающегося по ступенькам каким-то странным электрощитом, приделанным к смежной стене. Единственный серый кабель, выходящий сверху из этого щита и пропадающий в стальном кожухе, который тянется поверх двух смежных стен, затем делает поворот на девяносто градусов и падает отвесно, пока не доходит туда, где может опять повернуть на девяносто градусов и через стену пройти в то отделение перехода, что под путями.

Давай-давай. Листай дальше. Я всего лишь рассказываю тебе, что видел. Возможно, это важно. А может, и нет.

Я торопился пройти эту часть перехода, обходя лужи от капавшей с потолка воды. Стены были испорчены во многих местах, штукатурка отходила прокаженными кусками, словно бы что-то силилось пробиться сквозь нее наружу. Когда я добрался до другого конца и взошел по ступеням на платформу, поезд подходил к перрону. Я ждал, пока он остановится. Открылись двери, выпуская пассажиров. Я взобрался на площадку и прошел в конец вагона. Смотрел на некое очертание, возникшее между двумя дверями перехода из вагона в вагон, с человека в ширину, и на секунду вдруг промелькнул в памяти образ Джо, стоявшего в том дверном проходе передней комнаты спиной ко мне несколько коротких недель тому назад. С тех пор я его не видел. Даже не говорил с ним по телефону. Общались ли мы по электронной почте? Уверенности не было. Могло так быть, что он мне сообщение прислал, а я не ответил? Могло. Нашел место, сел, достал телефон и проверил сообщения в почте. Залез в «отправленные» в надежде отыскать свое последнее сообщение ему, но и таких не мог отыскать, а через пару минут после отправления со станции у меня пропал сигнал. Оставалось только либо в окно смотреть (и видеть в нем самого себя, уставившегося на меня из загородной тьмы), либо обращаться к узкой раме перехода между вагонами. Я не желал обращаться к ней. Мне не было радости в обращении к ней. К силуэту. К узкости. Когда сигнал восстановился, я послал Джейн эсэмэску, и вот она, уже на вокзале Ватерлоо, встречает меня. Мы пошли в ресторанчик поблизости и славно провели время, только, сколько ни выказала она мне доброты, как ни поддерживала меня, ощущения, что именно в этом я и нуждался, не было. Я не понимал, что нам полагалось делать или как мне полагалось вести себя.

Первые два дня я старательно избегал заходить в Фейсбук и целиком ушел в редактирование романа Иэна. И все равно отставал. Печатник требовал рукопись для набора и верстки через несколько дней, а я все еще в своем втором заходе торчал на второй главе. Главы были весьма длинными, а после первого прочтения на полях первых двух я не оставил никаких замечаний. То было моим оправданием. Плюс, хотя я старательно избегал Интернета, все ж просматривал в почте все поступавшие сообщения и отвечал на те, что касались Джо, в том числе и на просьбу редактора какого-то журнала, попросившего