– Но ничего, мы все поправим. – Лезвие вспороло рукав отцовской куртки и увязло в толстой шубе свитера. – Если будешь хорошей девочкой, я тебя быстро убью.

Кричать? Бесполезно. Глухой переулок, и окна заколочены. А если кто и услышит, то в Нижнем городе не принято лезть в чужие дела.

Томас оскалился. Передних зубов у него не было – выбили, а клыки почернели, и Томас время от времени жаловался, что надо бы выдрать, потому как болят невыносимо. Таннис сочувствовала, чисто по-человечески…

– Так что, красавица, будем дружить?

Она вдруг словно очнулась и, оттолкнув его от себя, полоснула бритвой не глядя, наугад. Томас завизжал и за лицо схватился. Меж пальцев его, желтовато-бурых, опаленных, полилась кровь.

– Ты…

Таннис подхватила упавшую сумку и, не выпуская бритвы из рук, бросилась прочь. Она бежала так быстро, как только могла, стараясь отрешиться от звуков.

…набатом гудел колокол.

…и неслись пожарные экипажи, не старые, но ярко-красные, запряженные лоснящимися тяжеловозами.

…баржи неторопливо скользили по воде.

Выбравшись к пустырю, Таннис остановилась. Она дышала быстро, часто, едва не захлебываясь. В боку кололо. Сердце колотилось от страха и гнева.

И Таннис, прижав руку к груди, уговаривала его вернуться к обычному ритму.

Что делать?

Бежать? На станции наверняка будут караулить… и на пристанях… и выходы из города перекроют. Проклятие! Надо было убираться сразу, когда только деньги получила…

Спрятаться и выждать? Пара недель в тихом и спокойном месте, а там… глядишь, рвение королевских ищеек поутихнет и Грент подумает, что ей все- таки удалось ноги сделать. Конечно, он пошлет Томаса и остальных караулить Таннис в Уайтчепеле, будет потихоньку перебирать старые крысятники, подвалы и чердаки, но вниз не полезет, побоится подземников.

И Таннис, добравшись до старой колокольни, нырнула в лаз, порадовавшись, что за многие годы тот успел зарасти кустарником. Сумку, которую она чудом не выронила, оставила у входа.

Мысли были чужими. Прежде у Таннис не выходило думать так, чтобы ясно и со злостью.

Она вернулась, обойдя пустырь краем, добравшись до неприметного, вросшего по самые окна в землю домишки, хозяин которого отличался патологическим отсутствием любопытства. И увидев Таннис, он только хмыкнул:

– Вот и свиделись. Повзрослела.

– А ты постарел.

Он дернул правым плечом и поскреб левое, знакомо перетянутое грязной повязкой. В плече, сколь знала Таннис, сидел наконечник стрелы, который и отравлял жизнь папаше Шутгару. По дождливой погоде, когда наконечник оживал, папаша становился мрачен и прижимист сверх меры, хотя его и так сложно было упрекнуть в неподобающей щедрости.

– Есть чего? – поинтересовался папаша, открывая дверь хижины.

А в ней все по-прежнему. Знакомо заскрипела под ногой половица, и в нос ударила странная смесь гнили и благовоний.

– Вот. – Таннис вытащила брегет. – Возьмешь?

Папаша проковылял к прилавку, которым служил древний стол, подпертый на один угол кирпичом. Ни стол, ни кирпич за прошедшие годы не изменились. И папаша, кинув на стол грязный платок, положил часы, раскрыл, провел пальцем по крышке. Замер. Он мог сидеть так долго, придирчиво оценивая каждую вещь, и некогда эта его привычка выводила Таннис из себя.

Папаша перевернул брегет, поскреб заднюю крышку, потряс и, поднеся к уху, вновь замер.

– Что…

Папаша приложил палец к губам, и Таннис замолчала. Он слушал биение механического сердца, кивая собственным своим мыслям.

– Дорогая штучка, – наконец произнес он. И назвал цену, безбожно заниженную. И в этом папаша остался верен себе. Торг был коротким, злым, и он, осклабившись – как ни странно, но зубы у него сохранились все, пусть и темные, кривые, – сказал: – А ты повзрослела, стрекоза. Я рад, что ты еще бегаешь.

– А уж я до чего рада.

Вспоминать о прошлом было… неприятно.

– Осторожней будь. – Он убрал часы в ящик стола, где – Таннис не сомневалась – лежало немало презабавных вещей. Папаша поднялся и, потерев раненую ногу, проковылял к ширме.