бакалейщик – уверенно и даже нагло, они словно видят за маской леди ту, прошлую Таннис.

А быть может, не считают леди особой важной.

Живет одна. И кольца на пальце нет, ни на правой, ни на левой руке… старая дева? И не оттого ли бакалейщик пытается завязать беседу о погоде и ценах, о том, что на рынке ныне не протолкнуться от чужаков с другой стороны Перевала, о самом Перевале и одиночестве. Он лихо подкручивает черные усы и попеременно подмигивает то правым, то левым глазом.

Приглашает на прогулку в парк.

К Рождеству там ель нарядили и залили каток. Дамы презабавно на коньках держатся. И Таннис не отказалась бы пойти, но…

Она мертва.

Уже второй месяц как мертва, заперта в этой квартирке, покидать которую ей запрещено строго-настрого. Соседи полагают ее чудачкой, но в дела не лезут.

Пускай.

Вот солнца снова не хватает. И оглушающая пустота квартиры давит на нервы. Хочется плакать. Смеяться. Изрезать наряды, которые доставляют каждую неделю… зачем ей платья, если показать их некому? Но Таннис примеряет, становится перед зеркалом, огромным, в полный ее рост, и смотрит на себя, потом идет пить чай перед этим же зеркалом и упрямо ковыряется иглой в мешковине. Ее вышивки отвратны, но… что у нее есть кроме этих вышивок и книг?

На сей раз стучали громко.

Трижды.

И дверь открылась сама собой.

– Здравствуй. – Кейрен держал букет черных ирисов. – Я вот подумал, что… может, не прогонишь?

Белое пальто и костюм светлый в тонкую полоску. А сам он выглядит еще более тощим, чем месяц тому… месяц и двадцать три дня.

– Может, – Таннис сглотнула, не в силах отвести взгляд, – и не прогоню.

Шаг навстречу.

И прикосновение.

Цветы мешают, скользят, касаясь ладоней шелковыми лепестками. И сыплются на пол.

– Я соскучился, – шепчет Кейрен. И платье, предательское платье, съезжает с плеча… наверное, Таннис об этом пожалеет, когда-нибудь потом, когда он устанет быть рядом. Но… пускай.

В конце концов, она на самом деле живая…

– И я… соскучилась.

А губы у него тоже холодные, со вкусом талого снега.

…Письмо доставили нарочным.

Аккуратный белый конверт, ни имени, ни адреса, только нежный запах лаванды и синий лепесток, застывший в сургуче. Знакомая печать, пальцы помнят ее.

И медлят.

Брокк прячет конверт меж бумаг, их много, что ригеровских, что собственных, и с каждым днем становится все больше. А он вязнет в этих бумагах.

Вот-вот утонет.

– Мы идем? – Кэри в нетерпении забывает о маске леди и кружится, ловя свое отражение в зеркалах. Янтарная девочка, ясная… и платье из белой в тонкую лиловую полоску шерсти ей к лицу, как и гиацинтовый салоп. А шляпка падает, и Кэри останавливается. – Ой, я опять, да?

У нее светлый смех.

И сердце отпускает.

– Опять. – Брокк поднимает шляпку…

…снова мерещится лаванда.

Прогулка затягивается. Берег. Позолоченное море. Кромка влажного песка, на котором остаются следы. Белая витая раковина, ее Кэри подбирает и несет, не задумываясь о том, что раковина грязная.

Ей радостно, и ее радости хватает на двоих. В какой-то момент она оказывается так близко, что… приходится отступать. В желтых глазах мелькает огорчение, к счастью, недолгое…

– Ты снова уйдешь?

– Да, работы много. – Это не ложь, близятся ходовые испытания «Янтарной леди».

И с бумагами так и не получилось разобраться до конца.

Что-то он упускает, но что?