– Господь забрал ее душу, – сказала она, глядя на собственные руки.

Белые перчатки сменились черными.

– Когда?

Брокк знал, что смерть неизбежна, что ее предсказывали все врачи и как один утверждали, что смерть эта для Дитар станет избавлением, но… знания недостаточно.

– Утром, – поджав губы, сказала мисс Оливер. Она всегда разговаривала странно, словно бы свысока, и сейчас Брокку было неуютно под хмурым взглядом ее голубых с проседью глаз. – Она отошла во сне. – Мисс Оливер посторонилась, позволив ему войти. – Не мучилась. Господь милосерден.

На стене гостиной, где обычно висел натюрморт со срезанными лилиями, ныне появился массивный крест. Он бы отражался в зеркале, но зеркало прикрыли тканью, а на столе вместо привычных Брокку блюд стояло одно, плоское и широкое, с дюжиной свечей, окружавших фарфоровую статуэтку.

– Пречистая Дева. – Мисс Оливер заслонила статуэтку и свечи, точно опасаясь, что Брокк каким-либо образом оскорбит это чужое божество. – Заступница страждущих.

Пусть тогда заступится за душу Дитар.

Сиделка, миссис Сэвидж, обнаружилась на кухне.

– Горе-то, горе какое! – Она торопливо прикрыла пироги чистой салфеткой. – Ну да там ей будет легче!

Она подняла взгляд к потолку и широко перекрестилась. А потом вернулась к пирогам, разом позабыв о Брокке.

В этом доме все вдруг стало чужим.

Пустым.

И священник, приглашенный мисс Оливер, косился на Брокка с неодобрением. От черных одежд воняло ладаном и камфорой, а еще отчего-то имбирными пряниками. И запах этот вызывал тошноту.

Мисс Оливер поддерживала священника под руку и что-то тихо говорила.

Миссис Сэвидж спешила накрыть стол…

…из цветочной лавки доставили букеты багряных роз, обвитых черными лентами.

…бальзамировщик явился с тремя помощниками и массивным коробом на колесах. Короб застрял на пороге дома, и помощники суетились, то толкали, то дергали, не в силах сдвинуть его с места.

…мялся у порога дагерротипист, прижимая к груди кофр с камерой.

– Я настоящий профессионал, – заявил он и, пристроив камеру на свободном столике – лампа Диты с рыбками исчезла, – вытер пальцы о засаленные лацканы. – И вы останетесь довольны.

Брокк останется.

Он должен.

Ради Диты и… ради себя.

Чуждый ритуал, человеческий, расписанный по часам, переполненный обычаями, которые непонятны и порой отвратительны.

Сдерживаться.

Ждать. Делать вид, что он, Брокк, сторонний человек.

…и бальзамировщик спорит с дагерротипистом за право первым прикоснуться к телу. Священник, затаившийся в углу, наблюдает за обоими, перелистывая страницы черной книги, из нее листья на пол не сыплются. Зато человек щедр на слова.

Брокк не понимает и половины.

Он садится в углу комнаты, которая преображается на глазах. Вслед за лампой исчезают иные вещи. Часы. И золоченый канделябр. Круглое зеркальце с длинной ручкой, точно забытое Дитой на полке… книги, которые мисс Оливия сочла несерьезными. Фарфоровые котята, купленные Лили на ярмарке…

Темные полотнища закрывают окна, сам дом погружается в траур. И багровые розы в сумраке глядятся черными.

…а людей мало.

Плакальщицы. И женщины, нанятые, чтобы обмыть тело. Они переговариваются вполголоса, но Брокку кажется, что голоса гудят над ухом, а слов не разобрать. Он и не пытается.

Сидит. Ждет.

Он заперт в доме вместе со свечами и статуэткой Пречистой Девы, которая кажется опаленной огнем. Брокк мысленно обращается к ней, не уверенный, что будет услышан. Чужие боги далеки.

И все-таки…

Дита заслужила легкого посмертия. А еще предстоит написать письмо Лили. Сказать, что мама умерла и… и как сказать такое? Брокк вцепился в волосы и закрыл глаза. Он не заметил, что начал раскачиваться, это с ним случалось в минуты волнений. Очнулся от прикосновения.

– Вас спрашивают. – Миссис Оливер возвышалась над ним. В руках она держала крест как-то так, что Брокку подумалось – ударит.