И запах.

Грай сморщилась.

– И ты туда же. – Она выглядела обиженной, кузины же молчали, но, как показалось, неодобрительно. – Я думала, что ты… другая.

– Какая?

– Вот скажи, – Грай упрямо тряхнула головой, – почему я должна подчиняться мужчине только потому, что он мужчина? Ладно, отец… ну или брат, хотя мой братец на три года меня моложе, но с его мнением уже считаются. А я… я должна улыбаться и делать вид, что счастлива… как будто у меня вовсе мозгов нет.

Грай с раздражением сыпанула в остывающий шоколад горсть грецких орехов. А кузины, вновь обменявшись понимающими взглядами, вздохнули. Их, кажется, вопросы равенства беспокоили мало.

– Почему я сама не могу принимать решения, которые касаются всей моей жизни? – Грай злилась, и шепот ее становился все громче.

– Так принято.

Кэри не знала ответа, более того, подобные вопросы ее вовсе не занимали.

– Кем принято? – Грай наклонилась. – Тем, кому удобно, чтобы вот я… или ты… или вот они были товаром?

Что ей ответить?

– А Лэрдис… она считает, что женщина заслуживает право быть свободной!

Грай нервно сжала ложечку, словно собиралась ею отстаивать это самое право на свободу.

– Она… если хочешь знать, она… сама управляет фабрикой! И поместьями! И никому, даже Королю, не позволит себя ограничивать! Старая королева запретила Лэрдис появляться при дворе, а она ответила, что слишком занята теперь, чтобы тратить свое время так бездарно.

Глупость.

И оскорбление, которое та женщина в черном платье проглотит, но не забудет. Лэрдис и вправду настолько смела?

– Ты молчишь, – с упреком произнесла Грай.

– Я не знаю, что сказать…

Рука сама прикоснулась к механическому сердцу, запертому на слово-ключ.

– …Значит, он подарил его тебе? – Когда Дитар улыбается, она выглядит почти красивой.

– Да, а…

– Он делал его для Лэрдис.

Обида, острая, полынно-горькая, и Кэри пытается скрыть ее, смежив веки, отвернувшись, прикусив губу, что предательски подрагивает, выдавая.

– Не злись на него, милая…

Не будет. Постарается.

– Ему хотелось сделать что-то особенное… а у Лэрдис было все.

И тогда Брокк придумал крохотные часы с секретом.

– Почему тогда… – Сердце, зажатое в кулаке, стучит, просит о пощаде.

– Не успел. Я и не знала, что он его все-таки доделал. В последний раз, когда мы разговаривали, у него что-то там не ладилось. Очень маленькая вещь, хрупкая, с его рукой неудобно.

Дитар с немалым трудом подняла свои узкие ладони, которые прятала в чехлы шелковых перчаток, стыдясь иссохшей желтоватой кожи.

– И все-таки доделал. – Она щурилась и вновь улыбалась, чему-то радуясь. А Кэри не могла понять, как может испытывать радость тот, кому жить осталось считаные дни. – Эта игрушка многое значила для него… отдал тебе…

Отдал.

Только значит ли это хоть что-нибудь.

– Он ее любит?

Кэри решилась задать вопрос, который мучил ее. А Дитар не спешила с ответом.

– Я… соврала бы, сказав, что нет. Но и соврала бы, сказав, что любит…

…любит или нет?

Старая игра на лепестках ромашки.

Сверр, который лежит раскинув руки. И Кэри голову устроила на его животе. В животе раздается урчание, а значит, пора домой, там небось к обеду ждут, но вставать не хочется. Ромашек еще осталось дюжины полторы…

– Любит, не любит… – Белые лепестки подхватывал ветер, рассыпая по зеленым травяным космам. – Плюнет…

Сверр фыркает, когда на кончик его носа опускается лепесток.

– …поцелует… – Кэри обрывает два сразу, так нечестно, но если играть по правилам, то получится, что ее не любят.