сам подумай, сотню лет были молочники, и они привозили тебе молоко. Они знали, когда оно тебе понадобится. Мясники продавали тебе мясо, булочники завозили хлеб…

– Но молочник не сканировал мой дом! А тут все сканируется, все товарные коды. И уже миллионы сканируют свои дома и все это посылают наружу.

– И что теперь? Ты не хочешь, чтобы в «Шармин» знали, сколько ты тратишь туалетной бумаги? Тебя «Шармин» как-то серьезно угнетает?

– Нет, Мэй, тут другое. Это-то было бы понятнее. Но здесь нет угнетателей. Никто тебя не заставляет. Ты по доброй воле садишься на поводок. И по доброй воле превращаешься в аутистку. Ты больше не ловишь простые человеческие сигналы. Ты сидишь за столом с тремя живыми людьми, они смотрят на тебя, хотят поговорить, а ты пялишься в экран и ищешь фиг знает кого в Дубае.

– Да ты тоже не белоснежно чист. У тебя есть электронка. И веб-сайт.

– Понимаешь, в чем дело… И мне больно это говорить. С тобой уже не очень интересно. Ты по двенадцать часов в день торчишь за столом, а результата ноль, только цифры, которых через неделю не будет и никто про них не вспомнит. Твоя жизнь не оставляет никаких следов. Никаких доказательств.

– Да иди ты на ***,[24] Мерсер.

– Хуже того, ты больше ничего интересного не делаешь. Ничего не видишь, ничего не говоришь. Дикий парадокс в том, что тебе кажется, будто ты в центре всего и от этого твое мнение ценнее, но из тебя самой утекает жизнь. Небось уже который месяц вне монитора ничем не занималась, а?

– Ты все-таки мудак.

– Ты наружу-то еще выходишь?

– А ты, значит, интересный? Идиот, который делает люстры из дохлых зверей? Ты, значит, у нас звезда завораживающая?

– Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты думаешь, будто ты думаешь, что, пока ты сидишь за столом и рисуешь смайлики, жизнь твоя ужасно увлекательна. Ты комментируешь, вместо того чтоб делать. Видишь Непал на картинке, жмешь смайлик, и тебе кажется, что ты сама туда съездила. А если взаправду поедешь, что будет? Ах, твой сферический рейтинг мирового мудачья упадет ниже уровня! Мэй, ты сама-то понимаешь, как с тобой запредельно скучно?

Уже который год больше всех людей на свете она ненавидела Мерсера. Это не новость. Он всегда обладал уникальным талантом доводить ее до остервенения. Его профессорское самодовольство. Его антикварный гон. А больше всего его исходное убеждение – глубоко неверное, – будто он понимает ее. Он знал Мэй фрагментами, которые нравились ему, не раздражали, и он внушал себе, что это и есть ее подлинная личность, ее суть. Да что он понимал.

Но она ехала назад, и с каждой милей ей легчало. С каждой милей, что разделяла ее и это жирное ******.[25] При воспоминании о том, что когда-то она с ним спала, ее физически тошнило. В нее что, какой-то контуженный демон вселился? Видимо, те три года ее телом владела некая ужасная слепая сила, не позволявшая ей разглядеть его низость. Он ведь и тогда был жирным? Что это за человек такой, если он жирный даже в школе? И он попрекает меня тем, что я сижу за столом? При его сорока фунтах лишнего веса? Совсем с дуба рухнул.

Она с ним больше не разговаривает. Поняв это, она утешилась. Теплой волной накатило облегчение. Она больше с ним не разговаривает, ни слова ему не напишет. Потребует, чтобы родители прервали с ним отношения. И люстру его сломает; подстроит так, будто это нечаянно вышло. Может, инсценирует кражу со взломом. Вообразив, как изгоняет жирного болвана из своей жизни, Мэй расхохоталась. Этот уродливый потливый лось в ее мире больше ни словечка не проронит.

Она увидела вывеску «Дебютный выход», и внутри ничего не шевельнулось. Она миновала ворота и ничего не почувствовала. Но затем съехала с шоссе и вернулась к пляжу. Почти десять вечера, прокат давно закрыт. Что она тут забыла? Нет, это не потому, что придурок Мерсер спрашивал, выходит или не выходит она наружу. Она только посмотрит, открыто ли; она знает, что закрыто, но, может, Мэрион на месте, может, она разрешит Мэй на полчасика выйти в Залив? Мэрион ведь живет рядом в трейлере. Вдруг Мэй застанет ее на улице и выпросит каяк?

Мэй припарковалась, заглянула во двор через сетчатую ограду и никого не увидела – только ветхую будку проката, ряды каяков и падлбордов. Постояла, надеясь разглядеть силуэт Мэрион в трейлере, – увы. Свет внутри тусклый, розоватый; в трейлере никого.

Мэй вышла на крошечный пляж и постояла, глядя, как лунный свет рябит на недвижной глади Залива. Села. Торчать здесь смысла нет, но домой не хотелось. В голове сплошной Мерсер – гигантская младенческая рожа, и все это говно, которое он наговорил сегодня вечером – и каждый вечер говорил. В последний раз я пыталась ему хоть как-то помочь, уверенно сказала себе Мэй. Он – ее прошлое, вообще прошлое, антиквариат, скучный безжизненный объект, который можно забыть на чердаке.

Она встала, подумала, что надо бы вернуться и поработать над своим ИнтеГра, и тут увидела нечто странное. У дальней стены ограды, снаружи, шатко накренившись, стояло что-то крупное. То ли каяк, то ли падлборд; Мэй кинулась туда. Каяк, разглядела она, – прислонился к ограде с внешней стороны, рядом весло. Непонятно, чего это он так стоит; она никогда не видела, чтобы каяки ставились вертикально, Мэрион наверняка не одобрит. Видимо, кто-то вернул каяк после закрытия и подтащил поближе к эллингу – других объяснений Мэй не находила.