конфликты с властями на родине. – В эту минуту Мэй, впрочем, не припоминала, как этого скульптора зовут. – И кстати, я хочу поблагодарить всех, кто послал грустные смайлики китайскому правительству в знак протеста против гонений на скульптора и ограничения интернет-свобод. Только из США мы направили более ста восьмидесяти миллионов грустных смайликов, и можно не сомневаться, что это подействует на китайский режим.

Мэй так и не вспомнила имени скульптора и предчувствовала, что это упущение вот-вот заметят. На запястье прилетело: «Имя-то назови?» И сообщили имя.

Она уставила объектив на скульптуру, и сфероиды, стоявшие на линии съемки, шагнули прочь.

– Нет-нет, стойте так, – сказала Мэй. – В самый раз, так понятнее размеры. Стойте, – сказала она, и они вернулись к скульптуре, подле которой смотрелись карликами.

Скульптура была четырнадцати футов высотой, из тонкого, совершенно прозрачного плексигласа. Раньше автор работал концептуально, однако на сей раз безусловно выступил предметно: гигантская, с автомобиль, рука тянулась из большого прямоугольника – или, может, навылет; зрители обычно трактовали прямоугольник как монитор.

Скульптура называлась «Пробиться насквозь ради блага человечества», и критики не замедлили отметить ее серьезность, для типичной манеры скульптора аномальную, – обыкновенно он высказывался в мрачном сардоническом ключе, насмехаясь над пробуждением Китая и его самодовольством, сопряженным с этим новым рождением.

– Эта скульптура пробивает сфероидов до печенок, – сказала Мэй. – Говорят, кое-кто от нее плакал. Как видите, многие любят тут фотографироваться.

Она видела, как сфероиды позируют перед гигантской ладонью, будто она тянется лично к ним, вот-вот подхватит их и вознесет. Мэй надумала взять интервью у двоих зрителей, что стояли подле плексигласовых пальцев.

– Ты кто?

– Джино. Я из «Эпохи Машин».

– Что для тебя означает эта скульптура?

– Ну, я не специалист, но, по-моему, тут все вполне очевидно. Он пытается сказать, что нам нужны новые способы обращаться к людям через экран, нет?

Мэй кивала – такой смысл ясно считывался всеми, – но полагала, что можно и проговорить все это на камеру для тех, кто меньше смыслит в интерпретации искусства. Попытки связаться со скульптором после открытия не увенчались успехом. Бейли, заказавший скульптуру, заявил, что не прикладывал руку («Сами знаете, как у меня обстоят дела с каламбурами», – прибавил он) ни к выбору тематики, ни к исполнению. Результат восхитил его, Бейли мечтал зазвать скульптора в кампус, устроить дискуссию, однако художник отвечал, что не имеет возможности приехать лично и даже телеконференция для него нереальна. Пусть скульптура говорит сама за себя, сказал он. Мэй повернулась к спутнице Джино:

– А ты кто?

– Ринку. Тоже из «Эпохи Машин».

– Ты согласна с Джино?

– Я согласна. По-моему, это очень душевная работа. Типа, необходимо находить новые способы коннектиться друг с другом. Экран здесь выступает барьером, рука его преодолевает…

Мэй снова покивала, собираясь уже закругляться, и тут сквозь прозрачное запястье гигантской руки увидела, кажется, Энни. Молодая женщина, блондинка, примерно такого же роста и сложения – она быстро пересекала квадратный двор. А Ринку все болтала – она разошлась:

– Как «Сфере» укрепить связи между нами и нашими пользователями? Я поражаюсь, что художник, который живет так далеко, совсем в другом мире, воплотил то, что на уме у каждого сфероида. Как работать лучше, делать больше, тянуться дальше – в таком духе. Как нашим рукам преодолеть экран, как приблизиться к миру и ко всему человечеству?

Мэй смотрела, как Энни-подобная фигура направляется к «Промышленной Революции». Когда дверь растворилась и Энни – либо ее близняшка – шагнула внутрь, Мэй улыбнулась Ринку, поблагодарила их с Джино, глянула на часы.

13:49. Через одиннадцать минут надо к доктору Вильялобос.

– Энни!

Фигура уходила прочь. Мэй разрывалась: то ли закричать, что обычно огорчает зрителей, то ли побежать за Энни, но тогда запрыгает камера, что зрителей тоже огорчает. Прижав камеру к груди, она ограничилась спортивной ходьбой. Энни свернула за угол и исчезла. Мэй услышала, как щелкнул замок – дверь на лестницу, – и прибавила шагу. Была бы дурочка – решила бы, что Энни от нее прячется.

В лестничном колодце Мэй задрала голову, увидела знакомую руку и заорала:

– Энни!

Тут фигура остановилась. И в самом деле Энни. Она повернулась, медленно спустилась по ступенькам, а увидев Мэй, выдала улыбку – заученную, измученную. Они обнялись – Мэй понимала, что любое объятие являет подписчикам зрелище полукомическое, а временами отчасти эротическое: тело