– Пусть ваши люди приедут через несколько дней, и мы дадим окончательный ответ: кто из русских архонтов поддержит предложенный договор! – поспешно сказал Мистина, видя по лицам послов, что горячий спор может разгореться прямо сейчас, на глазах у греков.
Эльга бросила на него благодарный взгляд и встала, давая понять, что прием окончен.
Оставив послов спорить в триклинии – брать у греков деньги на церковь или не брать, – Эльга пошла на «верхнюю крышу». «Если Константин, имея пять взрослых дочерей, ни одну не пожелает нам отдать, – думала она по пути, – то все эти разговоры про духовный союз лысой белки не стоят. Тысячи лет ведется: вступая с кем-то в брачные связи, мы признаем другую сторону такими же людьми. Как в те поры, когда роды раз в год, на Купалии, выходили из своих лесов к реке, как к меже, там обменивались невестами и вновь расходились. И «тот свет» каждый видел на той стороне. Бывает, отдают невесту и тем, кого за людей не считают… будто в лес к медведям… но только по очень большой нужде. А такой край у греков не пришел: все эти двадцать лет они сарацинов теснят, хоть и не без провалов. Если невесту не дадут, значит, им все равно: живы мы там у себя «на крайних северных пределах», нет ли… И пока не станут с нами одной семьей не только духовно, но и телесно, верить им нельзя».
Внизу остался Мистина: следить, чтобы послы не подрались. Каждый из «архонтов» имел право сам принимать решение, касающееся его земли; правда, серьезная ссора с киевским князем грозила лишить возможности сноситься с греками и полностью обесценивала такую дружбу. Но ведь одеяния царственные уже будут получены!
За эти месяцы Эльга привыкла сидеть на «верхней крыше» в тени, глядя на зелень сада и оливковые рощи вокруг палатиона. Гранатовые деревья, усыпанные ярко-красными крупными плодами, были так хороши, что она не могла налюбоваться. Рабыни поместья уже собирали с ветвей золотые лимоны. Здесь, среди гранатов, сики, винограда, яблок, груш и прочего, так легко рисовался мечтам райский сад, где сам воздух напоен красотой и сладостью…
Едва усевшись на скамью с подушками, Эльга увидела в двери с лестницы еще одного человека.
– Не могу слушать, как полуслепые со слепыми спорят, где есть свет истинный, – вздохнул отец Ригор, когда Эльга знаком предложила ему присесть. – Иисус говорил: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться»[41]. Значит сие, что обещанное нам выше человеческого.
– Во что одеться – это ты про одежды царские?
– Нет. Я про то, что не о печенегах тебе надо думать, а о спасении души. Все мы в свой срок явимся перед судилище Христово, и каждый получит то, что заслужил, живя в теле, доброе или худое. И как спросит тебя Господь: что ты сделала доброго для слова Моего на Руси? Будешь ты Ему отвечать, что без печенегов не могла строить церковь Божию? Сотни, тысячи душ ты можешь этой церковью спасти, а ты, по языческому обычаю, заботишься о добыче для жадных до золота и крови? Подумай: каково тебе будет, когда ты, дочь духовная самого царя земного, чей престол – как солнце перед Господом, принуждена будешь сказать: мало я потрудилась на ниве Господней! Ты теперь христианка, и нет у тебя иного долга, кроме как перед Господом. И нет у тебя ни отца, кроме Господа, ни матери, кроме церкви.
– Ох! – Эльга вдруг прижала ладони ко рту.
Глазам стало горячо и больно от слез. Если бы знал этот болгарин, что он такое сказал! Нет матери, кроме церкви! Да у нее давно нет матери. Мать ее много лет ни жива ни мертва, не человек и не навка. Она обитает в глухом лесу, является людям на глаза не иначе как в птичьей личине и сторожит межу Яви и Нави. Ничто на свете не отстояло дальше от Святой Софии, чем ее избенка за тыном с коровьими черепами. Но почему-то именно здесь, за морями и землями, Эльга уже не в первый раз вспоминала ту, чей образ не тревожил ее много лет. Раньше она мирилась с тем, что сама оборвала связи с родом, а мать ее живой ушла на грань Закрадья. А среди мозаик и цветного мармароса вновь стала вспоминать и думать о судьбе Домолюбы Судогостевны, что теперь звалась Бура-баба.
Ригор защищал перед ней ту единственную правду, которую знал. А она, Эльга-Елена, княгиня русская, как в далекой юности, вновь видела перед собой две дороги. И вновь принуждена была выбирать.
Если она просто примет предложение василевса и синклита, даст обязательство прислать воинов, то получит взамен священников и сможет учить русов и славян Христовой вере. И Господь зачтет ей это, как бы ни мало она успела. Главное – сделать этот выбор в пользу истины Христовой. И тогда в небе ее будут ждать распахнутые объятия любви.
Но тем самым она не только подвергнет русские земли опасности, но и признает Русь служанкой Греческого царства во всех земных делах. А это уже совсем иное дело.
– Нет у меня ни отца, ни матери, – проговорила Эльга, не глядя на Ригора. – У меня есть только сын и за ним – вся земля Русская. Если Господь мне отец отныне, то она мне мать. Была и всегда будет. И я ее без защиты не оставлю и унизить не дам.
– Ты выбираешь между спасением души и…
– О спасении душ заботятся пастыри, а князья – о защите земли. Я желаю помочь христианам русским – и тем, что есть, и тем, что еще будут. Но не могу предать
– Не тому я тебя учил, – нахмурился Ригор. – Где истинная родина всякого христианина? В Царстве Божием! Последуя одному, другое оставить
