ослабевать. Ступор сковал его. Руки, привычно лежавшие на винтах микроскопа, стали тяжелыми и неуклюжими.

Карл снова убрал микроскоп в коробку, в ее фетровое и волосяное нутро, где он жил. Вставил на место слайды, плотно закрыл крышку и сдвинул коробку в угол стола.

Какое-то время он сидел, ожидая, когда к нему вернется энергия. Немного погодя он начал осматриваться, приглядываясь к окружавшим его вещам. Вот пластинки, стопкой сложенные у дальнего конца кровати. Вот маленький проигрыватель с кактусовыми иглами и точилкой для них, лежащей на нем же. Вот его коробка с рецептами, металлический ящик, как попало набитый карточками, которые едва умещаются в нем. Вот его модели аэропланов, немецких аэропланов Первой мировой: два черных крыла, кургузое тело. Огромный портрет Кайзера.

Его альбом с марками. Увеличительное стекло и чашка с марками. Карл подался к столу. Засунул пальцы в чашку, на ощупь перебирая вырезанные из конвертов липкие кусочки сырой бумаги, с которых сходили яркие квадратики.

Его взгляд привлекли карты сражений на стене. Линии фронта на них были нанесены неправильно: они оказались не на месте, так как их обогнали конвульсии войны. Карл бросился к карте, на ходу разбрызгивая капли липкой воды во все стороны. По пути задержался, чтобы взять из верхнего ящика стола карандаш.

Но тут он снова увидел картинку, фотографию девушки из журнала. И застыл у стола, вглядываясь в нее. Наконец он опустился на кровать. Взял картинку и свежий лист бумаги, приблизил их к себе, положил на колени.

Он изучал фотографию. Его глаза рассказали ему об этой девушке все. Прикосновения были бы бесполезны, он и так знал о ней все, что нужно. Знал, какова на ощупь ее кожа. Волосы. Обо всем этом рассказало ему зрение. Он давно уже научился следовать за своим взглядом и проникать во все исключительно им. Таких, как эта, на картинке, он каждый день видел на улице, они садились рядом с ним в автобусе, высовывались из окон соседнего дома, развешивая белье. Он видел их много раз.

Карл начал рисовать, медленно, осторожно, кончиком языка упираясь в небо, крепко держа карандаш. Его лицо налилось ярким, лихорадочным цветом, на щеках выступила краска. Линии рисунка выходили у него нервными, крупными, выводившая их рука одеревенела от плеча до кисти и была такой же негибкой, как зажатый в пальцах карандаш. Он остался недоволен, его лицо омрачилось, заливавшая его краска потемнела. С внезапным отчаянием он потер пальцем шершавую бумагу и смазал черные линии.

Постепенно тяжелые, жирные штрихи начали складываться в фигуру девушки, чей образ возникал из скопления пятен, черных, как уголь, нефть и сажа. Текучая масса черноты. Это волосы, струящиеся вокруг лица. Он нарисовал шею и плечи, руки.

Оригинал, фотография, вырванная из журнала, соскользнула с его колен и упорхнула в угол. Он не заметил, да ему было и безразлично. Девушка, возникавшая на бумажном листе перед ним, была не из журнала. Она выходила из него самого, из его собственного тела. Из пухлого, белого мальчишеского тела рождалась эта зачаточная женщина, вызванная к жизни углем, бумагой и резкими ударами карандаша. Он сам давал ей жизнь своим собственным телом. Рисуя, он наблюдал, как она отрывается от него, обретая форму и суть.

Фигура барахталась в чернильном облаке, выбираясь из него, как из родильной «рубашки», сражалась с углем и сажей, и воды рождения стекали по его локтям грязными струйками, оставались на них пятнами копоти, как пыль на улицах, как сажа из фабричных труб.

Закончив руки, он принялся за торс. Кровь билась внутри него, гоня волну восторга. Весь дрожа, он отложил карандаш. Продолжать было невозможно. Слишком тяжело, слишком трудно. Экстаз рождения оказался ему не по силам. Он не мог позволить ей выйти наружу, пока не мог. Боль была слишком велика.

Карл сидел, уставившись на картинку, пот заливал ему лицо и руки. В теплой тесноте комнаты, залитой проникавшим сквозь плотно задернутые занавески солнечным светом, его потеющее тело издавало странный мускусный запах. Но он этого не заметил. Так велико было его сосредоточение.

В этой парной, душной комнате мальчик и сам сильно напоминал какое-нибудь растение, которое становится все выше и раскидистее, его белые, мясистые, пухлые руки протягивались повсюду и проникали во все, точно корни, пожирая, изучая, присваивая и переваривая все кругом. Но у дверей и окон комнаты он останавливался. Его рост не выходил за ее пределы.

Он был частью своей комнаты. Он не мог покинуть ее. Снаружи воздух был слишком холоден, почва слишком влажна, солнце слишком ярко. Снаружи жизнь летела с такой быстротой, что ее было не схватить, не удержать, не понять.

Как растение, он питался лишь тем, что приходило к нему само. Он ничего не добывал себе сам. Живя в этой комнате, он оставался растением, питающимся самим собой, поедающим свое тело. И то, что выходило из его нутра, эти линии и формы, созданные на бумаге, захватывали его, сводили с ума. Он попал в ловушку, и она держала крепко.

Пальцы Карла сжимали края бумаги. Картинка, голова и плечи девушки, волна волос, черных, как чернила, была именно тем, в чем он нуждался, что хотел иметь. Она вышла из его физического нутра, и теперь он хотел наползти на нее, навалиться, зажать, задушить. Он склонился вперед, приблизил лицо к бумаге и зашарил губами по темным линиям, вихрям и водоворотам, изображавшим движения девушки, ее волос, рук и плеч, и по той шокирующей белизне, которая станет когда-нибудь ее телом. Наконец.

Но напряжение было слишком велико для него. Он не мог выносить его долго. Со вздохом Карл снова упал на кровать, и рисунок выпал у него из рук на пол, смешавшись на нем с мусором и пылью.