женская. Она ласково пригладила растрепанные волосы Яна.

– Да, ты права, довольно о грустном! – улыбнулся шаман, оборвав тоскливую мелодию на немыслимо высокой ноте. – Я в Неаполе знал музыканта, который творил буквально чудеса! Ты не поверишь! На контрабасе он выводил такие чертовские трели, что просто ужас! А чем мы хуже? Бери смычок!

И грянуло нечто умопомрачительное. От безудержного напора музыки Олег пошатнулся, подался назад и, возможно, даже упал бы, но наткнулся на фонарный столб. Никогда юноша не слышал мелодии в столь невероятно быстром темпе, хотя, если честно признаться, кроме самодельных лакедемонских флейт и расстроенных гитар с оборванными струнами, никакой иной музыки он не знал.

– Лабай, крошка, лабай! – заорал Заквасский. – Отожжем забористый кавер!

Ян с неимоверной скоростью перебирал и подергивал пальцами, выдавая невообразимые вибрато, тени от смычков с быстротой молнии проносились из стороны в сторону, музыка безумными волнами накатывала на набережную, земля вибрировала, отражая яростные трели, которые устремлялись ввысь и сотрясали небесный свод, и Олегу уже казалось, что звезды вместе с луной упадут сейчас в воды Азовского моря.

Наконец, когда безумная звуковая вакханалия закончилась, шаман вытер пот со лба, положил скрипку на постамент и, протянув руку, сказал:

– Пойдем, чудное виденье, искупаемся и половим рыбу, как ты любишь…

Заквасский и его тень, обнимавшая еще одну тень (непонятно, кто ее отбрасывал – рядом со скрипачом никого не было), давно ушли к морю, но Олег все никак не мог прийти в себя.

– Мне кажется, – растерянно шептал он, – мне все это кажется, не может такого происходить на самом деле!

Костры больше не освещали набережную, но яркий лунный свет не давал мраку затопить город. Олег брел вперед, раздумывая: где сейчас может быть Каур? Он злился, совершенно не понимая ее поведения – сначала столько обещать, завлекать, а потом без всякой причины убежать и спрятаться, но еще больше, конечно, злился на себя – это ж надо быть таким дураком, чтобы не догнать девушку, а свалиться, как малый ребенок, запутавшись в водорослях… И от этой злости еще сильнее жаждал найти ее, потому что сердцем помнил предупреждение шамана: правила можно нарушать только в ночь Откровения, а завтра они снова должны стать братом и сестрой.

Ноги принесли его к подножию Каменной лестницы, мимо которой совсем недавно они шли с мулаткой, рука в руке, чтобы послушать пророчество. Быстро поднявшись по ступеням, юноша оглянулся и замер: желтолицая луна преображала все, сглаживая следы разрушений и запустения, и порт внизу казался заново отстроенным, а ржавые полузатопленные корабли будто бы только что приплыли со всех уголков света и ждали разгрузки. Не в силах отвести глаз от этой необыкновенной картины, Олег не сразу заметил, что он тут не один: боясь пошевельнуться, юноша во все глаза уставился на вождя, который в одиночестве стоял на самом обрыве, но рядом с его тенью на земле виднелась еще одна, и отбрасывать ее должен был некто высоченного роста в чудной треугольной шляпе, при шпаге на левом бедре и с тростью, зажатой в правой руке.

Раскуривая очередную трубку, Кислов с тоскою вглядывался в дым пожарищ, поднимавшихся отовсюду. Как непохожи были черные обугленные деревья и разрушенная набережная на умиротворяющий вид, который он наблюдал отсюда уже добрый десяток лет.

– А хорош ли у тебя табачок, друг Валерка? – разнесся сиповатый голос духа Творца, словно желая отвлечь Кислова от тяжелых впечатлений.

– Так это, Петр Алексеевич, и не табачок вовсе, – ответил Кислов, затягиваясь очередной порцией дыма.

– Да? – дух протянул руку. – Ну-ка, дай отведать твоего зелья.

– Пожалуйте, – Кислов передал призраку трубку.

– Да… – сказал Петр Алексеевич, поправляя треуголку. – Хорош у тебя нетабачок! Ох, хорош!

С минуту они простояли в молчании, а потом основатель города спросил:

– А расскажи-ка мне, друг Валерка, как Русь-матушка погибла, как отец-Третий Рим пал?

– Так я, Петр Алексеевич, вроде как при каждой встрече с вами, об этом рассказываю.

– А ты снова расскажи, – настаивал на своем дух, – а я послушаю. Для меня слова твои – что песня задушевная: слезы горючие накатят, сердце трепетное кровью обольется, воспоминания о былом как нахлынут, а душа то свернется, то развернется… так-то вот. Как, говоришь, звали последнего государя всероссийского?

– Видите ли, Петр Алексеевич, я не помню, – вздохнул вождь. – Вот хоть убейте, не помню. Дела его были столь мерзки и недалеки, что Бессущностный стер всякую память о нем. Хотя, осмелюсь предположить…

– Да ты не боись, друг Валерка! – основатель города похлопал Кислова по спине, отчего тот закашлялся. – Предполагай, не убудет!

– Ну вот, если Первый Рим заложил Ромул, – начал вождь, – а последним императором римским был Ромул Августул, а Второй Рим, Византию пресветлую, основал Константин Великий, утвердивши веру православную, а погибло государство ромейское при Константине Одиннадцатом, и ежели Русь Святая, Третий Рим, началась с Владимира Красно Солнышка, крестителя земли киевской, то думаю, что последнего правителя российского звали также.

– А говорил – «не помню ничего», – погрозил пальцем дух. – Все ты помнишь, друг Валерка, ох, помнишь! Да как звался по циркуляру царь-то ваш?

– Не знаю, – задумался Кислов. – Но не царь точно, может, как я, вождем был. Вот что-то у меня всплывает в памяти эдакое: Сатанинскою поспешествующею милостию, Великий Вождь Всероссийский, Питерский, Московский, Волгодонский, Курский, Бесланский, Ульяновский, Крымский, Сочинский,