где ты все это взял!

Избавившись кое-как от Аркаши, Никонов с облегчением покинул Живодерку. Впрочем, какое там облегчение – на душе у него скребли кошки. Масса несоразмерностей, накапливающихся вокруг двух его юных гостей, превышало все разумные пределы. Сверхсовременная техника фотографии… незнакомые приемы обращения с оружием, продемонстрированные старшим из мальчиков. Непонятные словечки, порой проскальзывавшие в его речи, да и сама манера говорить, до странности отличающаяся от всего, что мог припомнить Никонов. Вроде и московский акающий говор, но…

А невероятно детализированные картинки с американскими аборигенами и переселенцами? А незнакомый, но грозный броненосец с цветком сакуры на форштевне? И наконец, главное… Никонов шагал по московской мостовой, а в висках у него метрономом билась то на японском, то на русском страшная фраза: «Рошия кикан кутсугуеса»… – «Русский флагман перевернулся…»

Лето в восемьдесят шестом году пришло в Москву необычайно рано. Уже в конце апреля настали теплые, почти жаркие дни, городовые сменили суконную темную форму на светлые коломянковые кители и натянули на фуражки полотняные чехлы. Дворники, спасая прохожих от пыли, принялись усердно окатывать мостовые водой. Над Москвой привычно повисли тучи мух.

Над Лубянской площадью их было особенно много. И неудивительно – здесь располагалась самая большая в Москве биржа извозчиков. Пролетками, а дальше – телегами ломовых – было заставлено все, от самого фонтана[115] и дальше, до Большой Мясницкой. Владельцы экипажей поили здесь лошадей, то и дело бегая к бассейну посреди площади с ведрами в руках. Свободные от дел толклись кучками возле своих саврасок; те меланхолически жевали, стоя с торбами на мордах. Над всем этим столпотворением, вперемешку с мухами, висела густая площадная брань.

Мостовая вдоль тротуара засыпана клоками сена, навозом, овсяной шелухой; под ногами у лошадей и пешеходов – стайки воробьев и сытые, отъевшиеся на овсяных россыпях московские голуби. Чистая публика опасливо пробирается через все это пахучее, шумное столпотворение, уворачиваясь от лошадиных хвостов, стараясь не вступить в свежие кучки навоза. Приличные дамы брезгливо поддерживают складчатые юбки, семенят приказчики да мелкие комиссионеры из числа тех, что квартируют неподалеку, в «Мясницких» меблирашках.

А вот две гимназистки, пробиравшиеся через лубянское столпотворение, словно и не замечали многочисленных препятствий. Барышни ловко избегали опасностей, не обращая внимания на окружающий их грубый реализм, – щебетали о чем-то своем, радостно улыбались. А что? День солнечный, учебы остались считаные дни; обе собеседницы юны и красивы, а пирожные в кофейне на углу Никольской и Лубянки – такие аппетитные!

– Ой, Русакова, ну что ты за трусиха? Мы только на минутку зайдем: возьмем меренги[116] и сразу убежим! И никакой инспектрисы там нет, вот увидишь! – убеждала подругу одна из девушек. Та лишь качала головой.

– Тебе-то легко говорить, Овчинникова![117] А я всего две недели как попалась этому мерзкому Вике-Глисту! Если бы не эти ваши американцы – уж и не знаю, что и было бы! Матушка ни жива ни мертва была, когда он на нас напустился…

Вторая девочка хихикнула.

– Ну да, это они могут. Американцы наши, я о них говорю, – пояснила она в ответ на вопрошающий взгляд товарки. – Уже неделю в нашем доме живут, а я все привыкнуть не могу – такие они… не как все. Знаешь, а тот мальчик, Ваня – он Николку на бицикле кататься учит! А его папа, Олег Иванович, нас пригласил на воскресенье в парк, на пикник, вот! Хочешь, пойдем с нами?

Нерешительная девочка задумалась. Ей явно хотелось согласиться на предложение подруги.

– Знаешь, давай зайдем к нам, чаю попьем? – Барышня решила отложить трудный вопрос. – Вот прямо сейчас, возьмем меренги у «Жоржа» – и к нам? А там все и обсудим.

– Ну хорошо, уговорила, – легко согласилась подруга. – Кстати, а твой кузен, морской офицер, он дома теперь?

– Опять ты за свои глупости, Овчинникова! – привычно возмутилась нерешительная. – Он же старше тебя на пятнадцать лет почти! Как не стыдно?

И обе девочки скрылись за стеклянными дверьми, возле которых висела вывеска «ЖОРЖЪ COFFEUR».