будет разводить здесь свиней. Анна-Карин ловит дедушкин взгляд.

– Все стало по-другому, – говорит дедушка.

– Да, – отвечает Анна-Карин. – По-другому.

В домике дедушки больше не пахнет кофе. Ввозя коляску в пустую кухню, Анна-Карин думает, правильно ли она сделала, приехав с дедушкой сюда. В его бывшей кухне, маленькой спальне, старой ванной пусто и заброшенно. Анна-Карин встревоженно смотрит на дедушку. Вид у него задумчивый. Она ставит коляску у окна, где дедушка обычно любил сидеть. Присаживается на корточки рядом и тоже смотрит в окно. На их с мамой дом. На луга, где больше не пасутся коровы.

Июньские сумерки опускаются на вершины сосен.

«Как здесь красиво», – думает Анна-Карин.

Она понимает, почему давным-давно, когда Энгельсфорс застраивался и расширялся, дед с бабушкой выбрали именно этот хутор, именно в этом месте.

– Анна-Карин, – говорит дедушка.

Она видит его ясный взгляд.

– Стаффан, твой отец, не был злым человеком, – продолжает дедушка. – Он был труслив, но плохим не был.

От неожиданности Анна-Карин немеет. Потом через силу произносит:

– Почему же тогда он от нас ушел?

– Не знаю. Это их дело, твоей мамы и его. Но он любил тебя, Анна-Карин. По-своему, но любил.

– Значит, мало любил, – бубнит она, чувствуя на щеках горячие слезы.

Дедушка протягивает руку и вытирает их.

– Плохо, конечно, что он вот так – взял и исчез. Но я думаю, он изначально был таким. Не умел любить по-настоящему. Твою мать всегда тянуло к парням, которые ничего не могли ей дать взамен. Но та любовь, что в Стаффане была, – она была для тебя. То малое, что он мог дать, он отдавал тебе. Я не говорю, что этого достаточно, но мне хочется, чтобы ты это знала.

Анна-Карин берет дедушкину руку, его кожа стала мягкой и как будто истончилась.

– Всю свою жизнь я работал, – продолжает дедушка. – Работал, ел и спал. Только это и делал. Но в последнее время я много думал. Я предал тебя, Анна-Карин.

Она мотает головой.

– Не говори так, дедушка…

– Я стар и могу говорить, что хочу, – перебивает он. – И я говорю, что совершил ошибку. Я закрывал глаза на то, как плохо тебе было. Когда тебя травили в школе, твоя мать говорила мне: не лезь! Мол, ее когда-то тоже травили, и ничего, выжила. Она говорила, что будет только хуже, если мы вмешаемся. Но мне все равно следовало это сделать.

Он сжимает руку Анны-Карин, и она чувствует, что к деду возвратилась часть его прежней силы. Эта сила видна и в его взгляде, когда он смотрит на нее.

– Ты сможешь простить меня, Анна-Карин?

– Это я должна просить прощения. Пожар случился по моей вине.

– Отвечай на мой вопрос, – перебивает дедушка. – Иначе мне не найти покоя.

Анна-Карин громко шмыгает носом и кивает.

– Ты просто пыталась вернуть обратно то, что у тебя всю жизнь отнимали, – продолжает дед. – Ты зашла слишком далеко, но тут есть и моя вина. Я должен был поговорить с тобой откровенно. Рассказать, что ты должна беречь свой дар, а не разбазаривать его.

Анна-Карин уже даже не удивляется.

– Ты все это время знал, да? – спрашивает она.

– Я знал только то, на что у меня хватило ума, – отвечает дедушка. – А теперь поехали на свежий воздух.

Они выезжают во двор и идут мимо сидящего в машине Николауса.

Анна-Карин везет дедушку по щебневой дороге между полями. Он снова проваливается в туман и продолжает говорить, мешая шведские и финские слова.

Он называет ее то Гердой, то Мией, то Анной-Карин. Рассказывает о семействе лис, живших в норе у кромки леса. Предостерегает от лживых пророчеств. Вспоминает о норвежских беженцах, которым помогали бывшие владельцы хутора во время Второй мировой войны. Описывает вечера, когда, сидя в кухне, он допоздна играл в карты с родителями Анны-Карин, а бабушка Герда пекла тонкие лепешки и подпевала старым граммофонным пластинкам. Анна-Карин думает, что, наверно, именно эти песни мама пела тогда, осенью.

Наконец дедушка замолкает. Анна-Карин разворачивается и везет коляску обратно к машине.