Написано здорово. Только депрессивно до жути. В голове еще крутится грустное скрипичное соло, а я настороженно замечаю, что Маша остановилась и любуется каким-то стендом, заклеенным афишами. Жаль, она сама не понимает, что иногда видит.
Помню, еще зимой мы проходили через безымянный скверик около Стремянной. Машенька так же «зависла» около самой обычной скамейки, не обращая внимания на переполненную отвратительно вонючим мусором урну. Минут, наверное, через пять, когда я стал принимать это за очередное издевательство, она показала на какую-то пачкотню, вычерченную на спинке не иначе как окурком. Я удивился:
— Это что?
Девочка пожала плечами. Пришлось скопировать несколько неровных пересекающихся линий в органайзер, а потом добавить рисунок к отчету.
Никого он, естественно, не заинтересовал (или я так решил?)
Еще где-то через неделю мы снова проходили мимо. Маша опять долго рассматривала скамейку. Того рисунка там уже не было, наверное, кто-то не особо трезвый курткой стер, или дворник постарался. Потом она вдруг указала на еще один иероглиф, на сей раз нацарапанный на краске чем-то не очень острым, вроде ключа, и, если особо не приглядываться, незаметный. Копируя, я отметил, что линии располагались иначе. Не удержался от вопроса:
— Что думает великий сыщик?
Опять движение плечами. Через некоторое время наше юное дарование снизошло до объяснений:
— Там был вопрос. А теперь — ответ.
— Какой ответ? Чей? Кому?
— Не знаю.
Поговорили, называется. Утешило меня то, что даже Марина, кажется, ничего в этой милой ситуации не поняла. По ее просьбе мы потом еще три или четыре раза посещали скверик, но ни одной надписи больше не появилось.
…Маша все еще созерцала афишу. Трогаю ее за руку, она словно просыпается и печально говорит:
— В субботу вечером «Пикник» играет. Я их вживую не слышала ни разу.
Вот как ларчик открывался, а я тут уже черт знает что вспомнил.
— У «Владимирской» театральная касса есть. Купишь билет.
— Ты и там меня охранять будешь?
В голосе прорезается ехидство. Сурово отвечаю:
— Делать мне больше нечего…
А про себя думаю: «Это уж как Марина скажет. А скажет… И будет не „билет“, а „билеты“». Хотя на концерты госпожа Ли вроде Машу одну отпускает. Не всегда же они заканчиваются, как некоторое время назад в клубе «Гремлин» — массовыми галлюцинациями, всеобщим помешательством и вполне реальной стрельбой в финале. (Даже меня тогда задействовали). Хотя нет, на «Ночных снайперов» Маша ходила в компании других стажеров — Андрея и приехавшей на побывку из Англии Ольги.
— А если я очень попрошу?
Издевается. В серых глазах скачут веселые искорки. Мне очень хочется выругаться. Маша решает, что немного перегнула палку, и, приняв прежний отстраненный вид, шагает в сторону «Владимирской».
Билетов в кассе она все равно покупает два. Я сделал вид, что не обратил внимания, что просто любуюсь на нас со стороны. Действительно, мы отдаленно похожи на брата и сестру, разве что волосы у меня значительно темнее. Разница скрадывается, поскольку Маша выглядит старше своего возраста, а я с шевелюрой, отросшей почти до плеч, тяну даже не на тридцатник, а лет на двадцать пять. Девушка теперь смотрится очень неплохо, от прежней «серой мышки» не осталось и следа. Только большие черные наушники придают ей несколько экстравагантный вид. Сама Маша считает, что они ей уши греют, и не соглашается менять на более изящные.
Движемся дальше по прямой, минуя Владимирский и переходя на Литейный. Невский Машу не интересует, даже его таинственные запутанные дворики. Она считает, что тут что-то увидеть сложнее, чем прочитать книгу, в которой один текст напечатан поверх другого.
Мы заворачиваем во дворик. Машенька снова застывает, созерцая то какую-то тумбу, исписанную словами, которые бумага обычно не терпит, то окна напротив.
Я закуриваю, стараясь не мешать. Однажды в подобной же подворотне около Сампсониевского, рядом с безымянной кафешкой, она так простояла добрый час с видом глубокой задумчивости, но ничего объяснить не смогла. Говорила, что на ум приходит только старый фильм про войну и шпионов, название которого вспомнить она не могла.
