Костяной ход расширяется и переходит в очередную пещеру. Нет, не очередную. В самом центре – нечто, похожее на телескоп, хотя что на нем здесь наблюдать? Ни окна, ни раздвижного купола, только опоясывают пещеру непонятные выступы, будто огромные сифоны, готовые извергнуть сюда… нет, конечно же, не воду, а нечто гораздо хуже, черное, тягучее, липкое.

Зоя бредет к телескопу, к которому прикреплена гондола, собранная все из тех же костей, стянутых пересохшей кожей. Ад таксидермиста. Чучело чудовища, вид изнутри. Щелк! И Зоя сплевывает очередной зуб. Сколько их осталось? Какая разница…

Ноги ощущают волны, что прокатываются через равные, кажется, промежутки времени: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три… Сердце. Будто бьется чужое сердце. Хотя откуда у этих тварей сердце? Нежить.

Это сделано для гигантов. Тусклый багровый отсвет, заполняющий пещеру, скрадывает размеры, чудовищно искажает. Зоя словно ребенок рядом с огромной машиной, на которую ему не терпится взобраться. А тем временем сифоны начинают исторгать черноту, которая разливается по полу, заполняет проложенные в нем желоба, отчего более отчетливо проступает замысловатая картина, а точнее – мандала. Регулярный хаос линий, попытка в рисунке воспроизвести мироздание.

Зоя хватается за выступ, упирается ногами, карабкается. Туда, вверх, в гондолу, которая уж точно не подойдет ей по размеру. Но оболочке не пристало думать о том, о чем следует думать ее содержимому. Оболочке должно выполнять приказы. Приказано лезть – и она лезет. Приказано остановиться – и она послушно останавливается, осматривая с высоты, как черная жижа полностью скрыла пол, а теперь поднимается вслед за ней.

Гондола, строго говоря, занята.

Ганеши. Еще один Ганеши, но на этот раз не обманчиво скульптурно целый, а вполне когда-то бывший живым, пока нечто не вылезло из него, разворотив грудную клетку. Торчат кости, окружая глубокую дыру, и Зоя понимает – вот ее участь и вот ее место. Здесь и сейчас все завершится. Придет к долгожданному финалу. Родильное кресло, непонятно для чего приспособленное под телескопом. Зоя щерится беззубым ртом. Тогда очевидно, зачем ее лишили зубов, – дабы не прикусила язык от боли и не отдала концы раньше времени.

Ну, что ж, пора. Зоя перебирается внутрь гондолы, устраивается в грудной дыре Ганеши, будто это она появилась оттуда в незапамятные времена. Гондола дрогнула, телескоп сдвинулся так, чтобы мутный окуляр находился над лицом Зои. Далеко, рукой не дотянуться. Но это исправимо – окуляр приближается к ней. Ничего не понятно. Молочная бледность. Ага, сдвигается вниз, к груди, к животу. Останавливается. Все правильно – центр управления там. А что делать ей? Прощаться с жизнью? Она уже так от нее отвыкла, что и прощания ни к чему.

Черная жижа перетекает через бортики гондолы, вязкими струйками сбегает к мумии Ганеши, поднимается выше, приближается к Зое. Но ей все равно. Она обездвижена. Она наблюдает, как по массивной трубе забегали крохотные огни, а из раструба в потолок ударили лучи света. И вот там прорисовалось округлое, медленно вращающееся, голубое, знакомое. Земля! Голограмма? Или действительное изображение? Какое четкое и точное! Такой она видна с вершины Башни Цандера.

Зоя смотрит на Землю. Сейчас зарыдает. Если бы она могла рыдать. Разве что в глубине пока еще человеческой души.

Но что это?

Земля удаляется, уступая место Марсу, а рядом с ним – Фобосу. Спутник все ближе, ближе, пока не становится виден каждый камень.

Каменистая поверхность вспучивается, из нее выползает нечто, чему и слово подобрать трудно. Похоже на бутон цветка, плотно сжавший покрытые густым ворсом лепестки. Цветок, сделанный из грубой, мясистой плоти. Он прорастает, поднимается, а за ним тянется колючий стебель. Стебель распухает, лопается, брызжет черным, а бутон плывет вверх, в звездное небо. Плывет неохотно, хаотично вращаясь, и даже не верится, что он сможет оторваться от Фобоса. Но через мгновение цветок напружинивается, в нем возникает внутренний тонус, верхушки лепестков слегка отгибаются, и отсюда видно, как там, внутри, что-то тускло разгорается.

Зоя на сто процентов уверена – куда отправится цветок.

К Земле.

И вовсе не как символ дружбы и доброй воли.

Наоборот.

Символ ненависти и злой воли. Который должен быть опылен неистовым всплеском некрополя, чтобы вобрать в себя его, дабы здесь, на Марсе, породить плод смерти, который фаэтонцы спутали с жизнью.

И хочется кричать от увиденного, визжать, биться в истерике, но черная жижа заливает ее, охватывает в свои липкие объятия, сжимает, лишает даже самых крохотных, остаточных ощущений своей личности, своего тела. Жижа проникает внутрь, достигает того, что зреет в ней, и мучительная агония прекращается.

Зои больше нет.

Точнее – она везде. В каждой точке ковчега. В каждом коридоре. В каждой пещере. Вот зачем ей нужно столько глаз! Чтобы увидеть все разом. И принять управление. Потому как только глупая Зоя могла принять гондолу и телескоп за гондолу и телескоп. А что мог бы подумать первобытный дикарь о микроскопе? Которым он и гвоздь не смог бы забить ввиду отсутствия оного.