осматривалась, стараясь при этом не слишком откровенно озираться по сторонам. Здание старое, добротно построенное. Каменные стены словно впитали в себя прожитые монастырем века. Все помещения, которые мне удалось увидеть, были просторны и величественны. Высокие потолки, массивные колонны, толстые оплывшие свечи в тяжеловесных канделябрах.

В комнату настоятельницы вела высокая, но узкая дубовая дверь. Войдя, я встала у самого порога, смиренно опустив голову, держа в руках свой небольшой сундучок. Сопровождавшие меня монахини сразу же исчезли, растворившись в коридоре за моей спиной.

– Проходи, дитя мое, – торжественно прошелестел женский голос.

Я послушно шагнула вперед, теперь позволив себе поднять голову, и села на указанный монахиней стул. Сундучок поставила себе на колени.

Мать Либелия, в далекой прошлой жизни – баронесса Элоиза Исторская, ныне настоятельница Ниресского монастыря, правящая здесь железной рукой, выглядела точно так, как я и ожидала. Женщина в летах, но еще далекая от старости, с властным лицом, глубокими серыми глазами, волевым подбородком и немногочисленными морщинами, в основном на шее и вокруг глаз. Высокий рост; полнота, учитывая этот самый рост, весьма умеренная. Величавая, уверенная походка. Классическая настоятельница монастыря.

– Я получила письмо твоего отца, дитя мое, – проворковала настоятельница, и я вновь склонила голову.

Письмо моего отца, ясное дело, составляли всей компанией, а писал текст Андре.

– Как я понимаю, в твоей жизни не так давно случилась большая беда, – с показным сочувствием произнесла монахиня. В сочувствие я не поверила ни на грош. – И ты решила удалиться от мира и посвятить свою жизнь Трем Светлым Богиням.

– Именно так, почтенная мать настоятельница, – негромко произнесла я.

– Можешь называть меня просто матушка. – По лицу монахини скользнула мимолетная улыбка. Скользнула – и сразу же утонула в омуте холодных серых глаз, как тонули, должно быть, и все прочие эмоции. Интересно знать, сколько их было. – Что ж, я уважаю и одобряю твое решение. – Взгляд настоятельницы на мгновение устремился на сундук, который я аккуратно примостила на коленях, но надолго там не задержался: негласные правила поведения пока этого не позволяли. – Двери нашего монастыря распахнуты для любой женщины, открывшей для себя высшую истину и пожелавшей отринуть шелуху светского мира и полностью посвятить себя богиням. Полагаю, условия принятия пострига тебе известны? Воспоминания об оставшемся в отчем доме приданом не должны отвлекать монахиню от мыслей о вечном.

– Известны, матушка. – Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы скрыть так и рвущуюся на уста ухмылку. – Вот мое приданое, я принесла его в дар монастырю.

Я подошла к столу и опустила на него свой сундучок. После чего скромно вернулась на свое место. Настоятельница небрежным, почти брезгливым жестом откинула крышку. Подчеркнуто безразлично взглянула на содержимое, и на короткое мгновение все-таки не сдержала алчный блеск, мелькнувший и утонувший на дне серых глаз. Снова захлопнула крышку, словно отгораживая мир от искушения, и величаво кивнула.

– В течение первого месяца ты будешь послушницей. – Голос настоятельницы после осмотра приданого определенно потеплел. – Привыкнешь к здешней жизни, ознакомишься с нашим распорядком, выучишь ритуалы и молитвы. Потом, если все пройдет как должно, примешь постриг.

– Это самое горячее мое желание, матушка, – поспешила откликнуться я.

– От горячих желаний тебе тоже предстоит отучиться. – Настоятельница позволила себе снисходительную улыбку, как мне показалось, более искреннюю, чем предыдущие. – Все горячее вредно для души. Спутница святости и благочестия – холодная созерцательность.

Я покаянно кивнула, мысленно отметив, что святость и благочестие явно не являются моими сильными сторонами. Впрочем, что же тут нового?

– Чем бы ты хотела заняться в монастырских стенах? – поинтересовалась настоятельница.

– А что, разве у меня есть возможность выбора? – осторожно спросила я.

– Конечно. Большую часть времени монахини проводят в молитвах, но это не единственное их занятие. В монастыре есть немало работы. И хотя все здесь обучаются многому, у каждой есть дело, которому она посвящает больше времени, чем прочему. Подумай, что больше подошло бы складу твоего характера. Переписывать священные книги? Шить и штопать монашескую одежду? Лечить больных?

Наступал очень важный момент, практически роковой, и я почувствовала, как стремительно вспотели ладони.

– А нельзя ли мне работать на кухне? – спросила я, робко поднимая глаза.

– На кухне? – Настоятельница выглядела несколько обескураженной. – Но я полагала, что, учитывая твое происхождение и жизненный опыт, столь приземленная работа станет для тебя чрезмерно большим испытанием.

Я горько скривила губы.

– Матушка, я буду с вами откровенна. Мне пришлось пережить очень большое горе. И теперь я хочу полностью забыть свою прошлую жизнь. Раз и навсегда отрезать ее от будущей, пусть с болью, пусть по живому, но лишь бы окончательно и бесповоротно. Книги и шитье лишь станут напоминать мне о прошлом, а я не хотела бы оказаться в плену тех ассоциаций, которые они будут вызывать. Поэтому я бы предпочла менее благородное занятие. В конце концов, я для того и пришла сюда, чтобы бороться со своими слабостями и научиться справляться с испытаниями. Не скрою, такой вариант, как уборка скотного двора, и вправду стал бы чрезмерным испытанием на данном, первичном этапе. Но кухня представляется мне как раз тем, в чем я нуждаюсь.

Я с надеждой подняла глаза. В течение пары мучительных секунд настоятельница молчала, затем согласно склонила голову.