половину.

Джейкоб спросил билетершу, где проход на чердак.

Судя по ее лицу, этот вопрос она слышала примерно сто миллиардов раз. Показала на шнур:

– Закрыто.

– А когда-нибудь открыто?

– Нет.

– А на женскую половину пускают?

Билетерша ожгла неприязненным взглядом:

– По субботам. Женщин.

Сзади напирала очередь, и Джейкоб прошел к главному залу, где объявление у входа извещало, что «Каббалат Шаббат» [40] начнется в половине седьмого вечера.

Сейчас вместо молитвенников и кип здесь были путеводители и бейсболки. Джейкоб влился в человеческий поток, по кругу обтекавший биму[41]. На женскую половину удалось заглянуть через смотровые оконца в северной стене: голая комната и складные стулья не свидетельствовали о триумфе равноправия. Задняя стена задернута невзрачной фиолетовой занавеской. Видимо, там вход на чердак.

Джейкоб коснулся гладкой стены, ожидая душевного трепета. Вот он, шул Махараля, вот оно, его кресло. Но все было так обыденно – объедено, – что порождало лишь скуку. Арон а-кодеш[42]. Штора – бархат и парча. Нер тамид[43]. Знай, перед Кем стоишь.

Все это он любил и ненавидел, принимал и отвергал по одним и тем же причинам.

Никакого трепета. Интересно, о чем это говорит? Об отвращении к торгашеству?

Или это знак бесчувственности?

Кто он: коп, расследующий дело, или еврей в синагоге?

В этом перетягивании каната душа изнемогла, и Джейкоб втиснулся на деревянную скамью, иссиженную тысячами задниц.

Под ручку с парнем мимо прошла девушка в футболке «Холлистер». Джейкоб уловил фразу:

– Здесь снимали «Холостячку».

Не выдержав напряжения, он вскочил и ринулся к выходу, будто его сейчас вырвет. У дверей задержался и выудил из бумажника отцову сотенную купюру. Вчетверо сложил и уже хотел сунуть в ящик для пожертвований, но увидел слово, вырезанное в оливковой древесине:

Цедек.

Справедливость.

Джейкоб все таращился и таращился, потому что не может такого быть, а потом мозг усмехнулся, и Джейкоб пригляделся еще раз, и все стало как надо:

Цдака.

Милосердие.

Он не разглядел последнюю слегка стертую букву.

Плюс скверное освещение.

Плюс похмелье.

Наверное, и зрение падает.

– Вы еще долго?

– Извините, – пробормотал Джейкоб. Впихнул деньги в щелку и попятился. Половина отцова предписания исполнена. Осталось благополучно вернуться в Лос-Анджелес.

Одиннадцать утра. Вестей от Яна не было, и Джейкоб решил исполнить вторую отцову просьбу.

Старое еврейское кладбище насчитывало двенадцать могильных слоев. Когда места заканчивались, его просто засыпали землей. Из прошлогодней палой листвы кривыми зубами торчали надгробия. Провисшие цепочки окаймляли туристическую тропу вдоль главных достопримечательностей. Народу битком. Джейкоб трижды останавливался, отвечая на кадиш[44].

Кладбищенский туризм – доходная статья.

Место упокоения Махараля создало пробку в пешем движении. Затесавшись в группу хасидов, Джейкоб привстал на цыпочки, чтобы лучше видеть. Остроконечное надгробие, вытесанное из розового песчаника, слегка напоминало Староновую синагогу.

Складно: спустя века место и человек друг друга красят.

Под каменным львом, семейным гербом Лёвов, высилась грядка из камушков и монет. «Лёв» и «Лев» – однокоренные слова. Отец беспрестанно это повторял, и Джейкоб сам не заметил, как запомнил. Путеводитель присовокупил, что скульптура перекликается с гербом Богемии, где изображен двухвостый