области палеонтологии, несомненно, во много крат меньше миллионов Ваших читателей. Ваши книги разбудили у многих миллионов читателей прекрасные чувства, чудесные мысли, заставили по-иному взглянуть на Вселенную, да, наконец, просто вокруг себя».[273]
В 1966 году Ефремов с непреложной силой получил глубочайший опыт умирания, тот самый опыт, который освобождает от страха смерти. Позже психологические, философские и духовные перспективы опыта смерти и умирания были описаны и осмыслены выдающимся психологом Станиславом Грофом.[274] Он показал, что встреча со смертью может вести к мощному духовному раскрытию. Вскоре в психологии возникла особая отрасль — танатотерапия.
Состояния, приближающие Ефремова к порогу жизни, каждый раз оказывали на него трансформирующее влияние, раскрывали новое понимание мира, его не-конечности с наступлением смерти. Ощущение смерти как предстоящего перехода на иную грань бытия давало возможность осмысливать вопросы, которые раньше по разным причинам оставались закрытыми, такие как проблема жертвы и искупления.
Июнь, «Узкое». Вновь, как десять лет назад, первые шаги после болезни давались необычайно тяжело. Шептались берёзы над тропинкой, по которой гулял Ефремов, — километр от крыльца, километр назад, не спеша, чтобы не сбить ритм сердечных ударов.
В начале июля уехали в Лесной Городок, где прожили до октября — на строгом режиме. Иван Антонович с трудом вживался в «Долгую Зарю» — в самом названии романа теперь чудилось что-то роковое. Здоровье налаживалось крайне медленно, так ещё никогда не бывало. Только бы удавалось писать, а поездки на этот год придётся отложить.
Печатная машинка теперь стояла не в кабинете, а в комнате Таси. Ивану Антоновичу запретили печатать, и новые страницы писались от руки. Тася перепечатывала. Вчитываясь в готовые главы — «Миф о планете Торманс» и «На краю бездны», Иван Антонович не мог решить, получаются они хуже или лучше прежнего. Как обычно, выстроилась очередь из желающих получить право публикации. Первым в ней оказался главный редактор журнала «Октябрь» В. А. Кочетов.
Друзья редко добирались до Лесного Городка, и Иван Антонович чувствовал, что скучает по ним, особенно по Дмитревскому, взаимопонимание с которым никогда не давало осечки.
Грустным вьщался этот год Белой лошади. Едва вернувшись в Москву, Иван Антонович узнал о смерти директора ПИНа Юрия Александровича Орлова. Память настойчиво возвращала к началу 1930-х годов, когда Орлов, внезапно оставивший прекрасную карьеру в Военно-медицинской академии, пришёл в палеонтологию. В воображении вставали эпизоды начала войны и эвакуации, сцены из Монгольской экспедиции.
При воспоминании о монгольских спутниках словно ледяная ладонь ложилась на сердце. Весной, когда Ефремов лежал в больнице, неожиданно умер Евгений Александрович Малеев, товарищ по гобийской одиссее, так много успевший сделать в палеонтологии. Последним его увлечением были комоде кие вараны, ради которых он в 1962 году ездил в Индонезию. А ведь ему был всего 51 год…
С одной стороны, Иван Антонович хотел покоя, чтобы сосредоточиться на новой книге. С другой стороны, он с особым чувством благодарности и радости относился теперь к друзьям. В октябре 1966 года к Ефремову приехал Пачини, произошла ещё одна встреча — с Павлом Фёдоровичем Беликовым.
Несмотря на слабость, на фатальность любой непогоды, Иван Антонович старался читать рукописи коллег, писать статьи и отзывы, быть в курсе писательских дел, следить за новинками литературы. Особое внимание привлёк роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», который публиковался в журнале «Москва» в конце 1966-го — начале 1967 года. Ефремов считал, что столь блестящего произведения давно не появлялось в нашей печати. Интересно, что силы якобы зла на фоне общего упадка морали выглядели представителями доброго начала. Такая трактовка заставляла глубоко задуматься. «Был бы ты холоден или горяч, но ты тёпл…»
Друзьям и коллегам казалось, что Иван Антонович так же силён и энергичен, как прежде. Но кардиограмма с каждым месяцем всё ухудшалась.
6 марта 1967 года Ефремов писал Дмитревскому: «Кроме шуток, у меня ощущение, что я как хороший броненосец, с большой силой машин, запасом пловучести и т. д., но получивший пробоину, которую никак не могут заделать… И вот медленно, но верно заполняется водой один отсек за другим, и корабль садится всё глубже в воду. Он ещё идёт, но скорости набрать нельзя — выдавятся переборки и сразу пойдёшь ко дну, поэтому броненосец идёт медленно, почти с торжественной обречённостью, погружаясь, но с виду всё такой же тяжёлый и сильный. А в рубке управления мечется, пытаясь что-то сделать, — капитан — мой Тасёнок и экипаж из моих друзей, готовых сделать, что возможно, кроме главного — пробоина не заделываемая. Так и у меня — с каждой новой кардиограммой смотришь, как выполаживаются одни зубцы, опускаются другие, расползаются вширь, осложняясь дополнительными, третьи. Эту картину я отчётливо вижу и сам. Это — не паника, не внезапный припадок слабости или меланхолии, просто облеклось в поэтический образ моё заболевание. И не говорите ничего никому, ведь сколько осталось пловучести — величина неопределённая, зависит от общей жизненности организма и, может быть, и не так уж скоро, кое-что во всяком случае успею сделать — это я как-то внутренним чутьём понимаю, хоть и не исключаю возможности внезапного поворота событий — но ведь это уже опасение кирпича на голову и потому не принимается во внимание. Как-то всегда привлекал меня один эпизод из Цусимского боя. Когда броненосец «Сисой Великий», подбитый, с испорченными машинами, спасаясь от японцев, встретил крейсер «Владимир Мономах» и поднял сигнал: «Тону, прошу принять команду на борт». И на мачтах крейсера взвились флаги ответного сигнала: «Сам через час пойду ко дну». Мой броненосец пока не отвечал этим сигналом людям, введённым в заблуждение моей всегдашней бодростью, но дело к тому пошло за последний год довольно быстро».
