6 марта Иван Антонович отдыхал после обеда, когда в дверь позвонили. Пришли из домоуправления. Открыла Таисия Иосифовна. Ефремов услышал наглый мужской голос. Как они смеют хамить его Тасеньке?!

Иван Антонович резко вскочил с дивана — и сердце замерло. Дыхание прервалось. Воздух словно не хотел входить в лёгкие. На лицо навалилась огромная пуховая перина и медленно, медленно душила. Сознание оставалось ясным. Иван Антонович был готов к лёгкой смерти от сердечного приступа. Но это мучительное удавление. Она уже близко — черта Беспредельности. Из горла пошла кровь с водой.

Тася, шприц, укол. Недолгое забытьё.

Скорая, затем вторая. Врачи хотели тут же отправить Ивана Антоновича в больницу, но жена решительно не дала этого сделать и этим второй раз спасла жизнь мужа: в столь тяжёлом состоянии больного нельзя было перевозить.

Примчалась Мария Фёдоровна Лукьянова. Она рассказывала: «Уже два часа прошло после приступа. Иван Антонович в постели лежит, пытается улыбнуться, а у самого кровь из уголка рта тянется. Чудинов ходит из угла в угол. Иван Антонович ему говорит: «Ничего, Пётр Константинович, не беспокойтесь. Со мной ничего не будет. Я не позволю Орлову говорить над моим гробом речь».[269]

Кардиологи констатировали: 6 марта Ефремов пережил острый приступ кардиальной астмы с отёком обоих лёгких. Выздоравливать придётся не меньше полугода. Если получится выздороветь…

16 марта в маленьком эстонском посёлке, в квартире, где на стенах висели репродукции картин Рериха, а книжные полки были уставлены редчайшими книгами, скромный бухгалтер Павел Фёдорович Беликов составлял письмо Ефремову. Святослав Николаевич Рерих посоветовал обратиться за помощью именно к нему. Важнейшей поддержкой больному стал чуткий, добрый отзыв рериховеда о «Лезвии бритвы». Возможно, первым, что написал Ефремов после приступа, был ответ Беликову, датированный 3 апреля.

10 апреля, когда состояние позволило, его перевезли в больницу Академии наук. По выражению Ивана Антоновича, Тася ходила туда как на службу — два раза в день. Выздоровление мужа шло медленно, сердечные приступы время от времени повторялись.

В 1992 году Таисия Иосифовна рассказывала: «Во время болезни Ивана Антоновича в 1966 году я каждый день приходила к нему в больницу Академии наук. Однажды мужа не оказалось в его одноместной палате; его неожиданно перевели из трёхместной палаты в одноместную. В другой раз также не оказалось в палате — сказали, что увезли делать кардиограмму, хотя обычно делали это на месте. И только после кончины Ивана Антоновича я узнала, что во время его отсутствия в палате ставили подслушивающее устройство. Ожидалось посещение мужа английским критиком-литературоведом Алланом Майерсом».[270]

Главной для Ефремова была мысль о любимой, не раз спасавшей его с края бездны. Что станет делать, оставшись одна, женщина, посвятившая ему всю жизнь без остатка, не имея высшего образования, с небольшим стажем работы? Горькие думы не покидали.

Май подарил надежду, а вместе с ней вернулись повседневные хлопоты. Стало ясно, что лечить надо не только самого Ефремова, но и Таисию Иосифовну, которой требовался отдых после пережитого шока. Санаторий — проверенное средство. Путёвки оставались только в «Узкое», цены в котором были воистину грабительскими. Однако пришлось взять две путёвки. На лето Тася с верным другом семьи — Марией Фёдоровной Лукьяновой сняли дачу в Лесном Городке, недалеко от Москвы, по Минскому шоссе (300 рублей за четыре месяца).

Вернулись и мысли о творчестве. Ефремов в письме Дмитревскому размышлял: «Книга по палеонтологии, которая только что стала обрисовываться в интересную вещь, должна быть отложена — не под силу управиться с нужной литературой, да и как таскать её за собой? [271]

Поэтому возвращаюсь к фантастике и «Долгой Заре», если будут силы писать самому, а если не будут, то придётся обождать с ней и диктовать рассказы (не фантастику в точном смысле этого слова) Тасе. Вот видите, какое дело, дорогой друг.

В общем, несмотря на то, что приютила меня наука, иду обратно в лоно литературы.

Тут есть и другая подоплёка: если быть на этой земле остаётся мало, то всё же лучше оставить после себя литературные вещи, чем научные, — это будет подспорье для Тасёнка, которая, посвятив мне всю жизнь, останется яко наг яко благ. Да и если есть что важное сказать — надо сказать. Успеть бы!»[272]

Вглядываясь в ритмы своей жизни, Ефремов отчётливо видел неизбежные повороты, следовавшие заточками ветвления. Март 1942 года — Свердловск, лихорадка, не проходящая больше месяца, когда в бреду ему начали рисоваться сюжеты рассказов. Сразу после этого, в эвакуации, он написал первые художественные произведения — от невозможности заниматься наукой, как ему казалось тогда. Но сейчас в этом виделась мудрая логика жизни. Всего за пять лет утвердившись в литературе, он фактически оставил её, вернувшись к палеонтологии. В 1955-м судьба властной рукой вновь оторвала его от науки, поставив на грань жизни и смерти. Спасением раскрылся над ним звёздный купол Мозжинки, и мысли обратились к «Туманности Андромеды». История повторяется: после «Лезвия бритвы» он отодвинул литературу, чтобы вернуться к палеонтологии, год провозился с небольшой по объёму книгой и получил сильнейший удар. Стало быть, его миссия на данном этапе в том, чтобы запечатлеть свои многолетние размышления в художественных произведениях.

Словно озвучивая мысли самого Ефремова, Георгий Константинович Портнягин писал: «Всегда помните, что счастье-несчастье — парная категория. Вы огорчаетесь, что пришлось оставить палеонтологию. Это, несомненно, так, но в какой степени? Круг людей, который может получить от Вас полезное в