Майские дни принесли трагедию: погиб любимый ученик Ефремова Борис Павлович Вьюшков, талантливый, влюблённый в науку исследователь, которого Иван Антонович называл «тафономом № 2» и считал главным восприемником ещё недостаточно понятой учёными тафономии.

Ученик нужен Учителю не меньше, чем Учитель — Ученику.

Ефремов вспоминал годы жизни Бориса Павловича в Москве, и горькое осознание бессилия неизмеримой тяжестью ложилось на плечи.

В его кабинете этот высокий, физически крепкий, спортивный юноша появился летом 1947 года с рекомендацией от старого товарища Ефремова, оренбургского геолога В. Л. Малютина. Он родился в 1926 году в Саратове, с детства увлекался палеонтологией, занимался в кружке юных натуралистов; этим летом окончил Саратовский университет, став геологом-нефтяником. Производственная практика позволила ему познакомиться с континентальными триасовыми толщами Оренбуржья и юга Башкирии и даже совершить первое открытие — обнаружить остатки среднетриасовых позвоночных.

Вьюшков не спеша, серьёзно рассказывал о себе, Иван Антонович внимательно изучал черты его лица, крупные, грубые, и такие же крупные кисти рук. Сильные очки — Вьюшков был демобилизован из армии по зрению. Характер, видимо, вспыльчивый, но отходчивый. Вчерашний студент стремится изучать позвоночных, но, как говаривал Орлов, «за позвоночных никто не платит». Однако разве может Ефремов, видя такое стремление к науке, отстранить от себя ученика?

Борис Павлович (именно так, по имени и отчеству, всегда называл своих учеников Ефремов) поступил в аспирантуру, через три года окончил её и, проведя несколько экспедиций, в конце 1950 года успешно защитил кандидатскую диссертацию о пронькинских тетраподах.

Став младшим научным сотрудником ПИНа, Вьюшков получил в своё распоряжение малюсенький кабинет на третьем этаже Палеонтологического музея, в комнате с низким потолком, под самой крышей. Здесь едва умещались рабочий стол, книжный шкаф и стеллажи. Он заполнил «личный листок по учёту кадров», где указал на необходимость жилья. Однако жилья ему не дали, у академии не нашлось места даже в общежитии. Шесть лет ему приходилось снимать углы, почти год он жил вовсе без прописки, ночевал на вокзалах, в собственном кабинете (что строго запрещалось) или у знакомых. Жизнь беспризорника, а не научного работника…

Ефремов хлопотал за него, но хлопоты не приносили результатов. Последнее время Борис Павлович жил в общежитии Академии наук, в комнате на десять человек. На человека с тонкой душевной организацией, нервного и впечатлительного, такая жизнь — без возможности создать семью, обрести покой после напряжённого рабочего дня — действовала губительно. (Такая же беда спустя 14 лет привела к гибели одного из самых народных лириков XX века — Николая Рубцова.)

Ефремов, по существу отлучённый от академии и ПИНа, мог только посоветовать обратиться с личным письмом к тогдашнему президенту АН СССР академику А. Н. Несмеянову. Письмо было написано в конце 1957 года. Несмеянов дал положительный ответ, но позже начали приходить отписки чиновников, бумажная волокита затягивалась до бесконечности. Сперва чиновники обещали жильё, затем формулировки становились всё более туманными, после чего последовал решительный отказ. Тогда Вьюшков ещё раз написал президенту о тщетности своих попыток решить жилищный вопрос. Он посвятил палеонтологии уже десять лет — нужен ли он науке, если о нём никто не заботится? Несмотря на его заслуги, он всё ещё оставался младшим научным сотрудником. Бездомным. Горечь и усталость прорывались даже в обычном разговоре. Когда его в марте 1958 года попросили написать автобиографию для служебных целей, он горько усмехнулся: он писал автобиографию уже 20 раз. Зачем повторяться? Кому это нужно?

Вьюшков неизменно оживлялся, когда речь заходила о палеонтологии. Он писал научные статьи и монографии, следил за всеми журнальными новостями и публикациями, писал популярные заметки, выступал с докладами в научных обществах, со всей страстью организовывал экспедиции, стремился попасть всюду, где геологи находили новые кости позвоночных. В экспедициях он словно унаследовал удачу Ефремова, добавив к ней редкую научную самоотверженность. Осенью 1953 года саратовский геолог В. А. Гаряинов нашёл на берегу реки Урал, в овраге у села Россыпное (место действия пушкинской «Капитанской дочки»), останки крупных ящеров. Захоронение находилось на самом краю оврага и могло быть смыто весенним паводком. Вьюшков узнал о находке в конце ноября, когда наступили уже зимние морозы, и рванулся раскапывать местонахождение. Ни глубокий снег, ни двухдневная метель не могли стать препятствием для молодого учёного. Ему удалось собрать уникальный материал, включая часть черепа псевдозухии — крупного хищного ящера. До железной дороги было полсотни километров, из-за снежных заносов на станцию не ходили даже трактора, и Вьюшкову с костями пришлось выбираться на санях.

На следующий год Вьюшков организовал первые в стране бульдозерные палеонтологические раскопки на реке Донгуз, притоке Урала, и у того же села Россыпное. На территории европейской части СССР, казалось, не было захоронения, которое бы он не посетил. Он уже готовил докторскую диссертацию о дицинодонтах триаса СССР, руководил курсовыми и дипломными работами студентов МГУ.

Последняя осенняя поездка Вьюшкова привела его на Большое Богдо — гору, с которой Ефремов начинал свой путь руководителя экспедиций. Вместе с аспирантом СГУ Виталием Георгиевичем Очевым и своим дипломником из МГУ Михаилом Александровичем Шишкиным 31-летний палеонтолог лазил по красным конусам и обрывам Богдо, вдыхал свежий воздух степи и на время забывал о превратностях московской жизни. Надежда на лучшее живёт в каждом человеческом сердце.