очищенные. Помнишь, как ты очистился? Наверняка же помнишь, ага.

Такое не забывается, подумал Григорьев, не умел бы прощать, не научился бы, век бы проклинал все это ваше очищение…

– Ты, это самое, расскажи, Григорьев. Хочется услышать.

– Вы же были там…

– А ты напомни.

Григорьев выдохнул, в горле запершило с новой силой, так, что на глазах проступили тяжелые слезы. Заговорил быстро, сквозь колючую боль:

– Ведь по книге как? Очистится только тот, кто простит. Поймет, что не надо делать больше зла на земле, и вырежет червоточины из грешного тела.

– И ты, стало быть, не поленился, вырезал?

– Я увидел вас впервые. Помню. Вы сидели на подоконнике в душевой, а за вашей спиной, за окнами в решетках светила луна. И у вас еще козырек был целый.

– Ах, времена…

– Это же ваш голос сказал мне прийти в душевую.

– И сказал тебе – захвати с собой что-нибудь острое, хха. Помню, а как же? В этих ваших тюрьмах всегда найдется что-нибудь острое.

– Я взял перочинный нож. Он у меня хранился, на всякий случай.

– Пригодился…

– Вы сказали, что только через очищение можно прийти к истине. Очистившийся да поймет, а понявший да воссоздаст.

Григорьев не в силах больше был сдерживать острый, едкий кашель и зажал рот кулаком, выплевывая с кашлем невыносимую боль. Перед глазами поплыло, подернулось ночной звездной дымкой, и он с невероятной четкостью увидел вдруг ту саму тюремную душевую, упакованную в серый кафель, с высокими отштукатуренными потолками, с мутной желтой лампой, закрытой круглым плафоном. Увидел влажный щербатый пол с хлорными разводами, ржавые металлические поддоны и местами подгнившие скамейки. Торчали из стен тройные крючки-вешалки, темнели следы от гвоздей, и полоска синей краски разрезала стены надвое. И, конечно, увидел подоконник, Небесного человека и лунный свет.

А в руках ощутил холодную рукоятку старенького перочинного ножа, который добыл месяца два назад, когда не знал еще точно, куда заведет бесконечная (казалось) тюремная жизнь. Вспомнил, как беззвучно выскользнуло лезвие, а Небесный предложил:

– Ну ты посмотри сначала, брат. Осмотрись.

А что осматриваться, когда Григорьев и так знал, где у него засела червоточина проклятая, не дающая жизни, ломающая судьбу от рождения до тюрьмы. Это все она виновата. Кто же еще?

Подошел к овальному зеркалу, которое все в царапинах и трещинках по углам, выгнулся, нащупал холодными пальцами червоточину чуть выше поясницы, справа. Расплылась червоточина размазанным пятнышком, в диаметре чуть меньше пяти сантиметров. Похожая на родимое пятно. Вот только если надавить на нее пальцами, то пальцы провалятся внутрь, а сама червоточина порвется надвое, переползет рваными кругляшами и на пальцы, и под ногти, и по всей руке растечется. Заразная эта штука!

Выдохнул, сжал зубы так, что заболело в скулах. Всадил лезвие под кожу, еще глубже! Перехватило дыхание. А надо было вырезать. И вырезал! Медленно, резкими движениями, словно пилил по кругу – следил в зеркале, чтобы все ухватить, не оставить. Сразу подалась толчками на волю темная кровь, поплыла по пальцам, закапала на пол, размазалась по обнаженному телу. Боль усилилась, и сквозь зубы вырвался тонкий, предательский хрип. Руки задрожали. Глянул на Небесного, а тот, подавшись вперед, ступил носком ботинка на пол, а вторую ногу поджал.

И вот тут не помнил, как закончил, но вспомнил особенно ярко, что рухнул на пол и, скорчившись, лежал на боку, щекой в лужице с хлоркой, а Небесный подошел, присел на корточки, извлек из ладони кровавую червоточину и принялся ее есть.

– Красавец! Вот теперь, стало быть, верю. Смотрю и не налюбуюсь. Чист! Чист! – воскликнул Небесный, насытившись и растерев по губам кровавые капли и гаснущие искорки. – Если доживешь до утра – станешь другим человеком. Гарантирую.

И ведь стал…

Откашлявшись, Григорьев заметил, что Небесный человек сделался как будто прозрачным, но не таким, как бывают в фильмах призраки, а неуловимо – на грани сознания. Тело его перестало быть плотным, сделалось двухмерным, плоским. Небесный человек, кажется, даже немного воспарил над землей. Лунный свет прошил его рваными стежками в нескольких местах.

– А что делать в Геленджике? – спросил Григорьев сквозь кашель. – Кого чистить-то?

– Да ты не беспокойся, дружище. Завтра все увидишь. – Небесный прислонил указательный палец левой руки к краю поломанного козырька, улыбнулся и исчез.

Мир навалился привычной тишиной, и только где-то очень далеко затухающей волной лилась южная приморская музыка. Григорьев прижал руки к горлу, стараясь подавить кашель. Согнулся пополам и стоял так, в неудобной позе, несколько минут. Где-то на трассе задрожал автомобильный гул, осветил коротко фарами и поле, и Григорьева.