отражался яркий солнечный свет).

Потом вышел следом за Григорьевым к рынку, остановился, зная, что и как тот будет делать. Никак не поймет старик, что деньги можно зарабатывать другими, более простыми способами. Ну каждый как хочет, тот так и живет.

Григорьев скрылся среди прилавков, утонув в многолюдном потоке покупателей, а Вовка, постояв немного, присел на бордюр, достал из заднего кармана перочинный ножик и принялся счищать с ветки кору. Кора слезала стружками, а под ней было обнаженное, липкое и холодное дерево.

Провозившись минут двадцать, Вовка заострил один конец ветки. Взвесил на руке. Приподнялся, покрутил, представляя, как сражается с невидимым врагом, которого можно убить, только воткнув ему в глаз острый конец. Засмеялся.

Иногда Вовке не хотелось возвращаться в реальность. Лучше бы мир вокруг и правда был выдуман – невидимые враги, деревянные мечи, гордость, отвага, честь и все такое. Чтобы можно было вызывать на дуэли и летать на драконах. Чтобы можно было вот так прищурить левый глаз, выставить вперед ветку, крикнуть заклинание – и дядька в цветастых шортах через дорогу вспыхнул бы синим пламенем и показал свою истинную натуру. Вдруг он джинн? Или вампир? Или тот самый дьявол, которого Григорьев так сильно испугался?

Вовка же был не глупый. Он все прекрасно видел. Седоватый мужик на рынке, конечно, улыбался, но глаза его оставались ледяными. А кто знает, что там за глазами? Ярость? Вот он, самый главный враг, от которого можно избавиться. Оборотень. Воткнуть ему палку промеж ребер, и дело с концом!

Но реальность никуда не девалась, к сожалению. Реальность была здесь, вокруг. Дядька в шортах прошел себе дальше, а Вовка отправился мимо рынка, вглубь городка, где было тихо и малолюдно. Остановился, вспоминая, что давным-давно бывал здесь. Потом увидел забор-сетку, пропускной пункт, детскую площадку, укрытую от солнца густыми ветками ореха.

Заурчало в желудке, а в душе сделалось вдруг пусто и тоскливо. Он увидел двухэтажное кирпичное здание под шиферной треугольной крышей, знакомые окна, разглядел решетки и занавески, крыльцо со щербатыми ступеньками, деревянную дверь, в которую так много лет входил и выходил вместе с оравой других ребят…

Недолго думая, Вовка подошел к дереву, ветки которого перекинулись через забор и как бы приглашали перебраться по ним внутрь, обратно, в детский дом. По этому дереву Вовка несколько раз выбирался из детдомовского мира в мир настоящий, гулял по улицам, заглядывал в окна, ходил даже купаться в море. Как все знакомо, вспыхнуло в голове воспоминаниями, завертело и закружило.

Ухватился за ветку, не глядя по сторонам (была не была!), ловко перебрался над забором, спрыгнул в прохладный песок, замер. Он прекрасно знал, что здесь из КПП его не видно. А теперь можно мимо кустов, по заросшей тропинке в сторону дома и потом черным ходом, через прачечную в… а куда, собственно?

Перемахнул через кусты, знакомыми тропками подошел к дверям в прачечную. В кафельном коридоре привычно запахло мокрым бельем, ударил в лицо приторно-прохладный пар, на лбу проступила испарина. Вовка прислушался. Звуки здесь разлетались стремительно. Обычно ближе к обеду в прачечной никого не было (разве что старенькая уборщица, которая выглядела так, словно последние лет пятьдесят не разгибала спины, и ходила в позе буквы «Г»).

Тишина.

Юркнул по коридору, налево, мимо металлических стеллажей, мимо туалета, по ступенькам в жилой бокс. Выглянул из-за двери, осмотрел пустой коридор. Теперь прямо, туда, где у окна стоит фикус, зеленые листья которого постоянно разъедают желтые пятна, окно в решетке и там, за окном, кусочек нежно-голубого неба… От фикуса слева дверь. Знакомые до боли ощущения. Будто вернулся в прошлое. Будто на шаг назад.

Ощущения были вязкие, как кровь из носа, и едкие, словно ссадины на коленках и на локтях.

Взялся за прохладную металлическую ручку. Провернул. Толкнул коленом. Вошел.

Анжела Викторовна сидела за столом, носом к монитору, щурилась сквозь очки, что-то выстукивала на клавиатуре.

А она совсем не изменилась. Разве что волосы поредели и морщинки все больше вгрызались в широкое, волевое лицо.

Червоточинки скользили в ее фиолетовых волосах и легкой гнилью покрывали щеки, нос, веки. Вовка знал, откуда они. Он давно об этом размышлял. Человек, который уверен, что делает добрые дела, может ошибаться. И это намного хуже, чем когда ты точно знаешь, что добрых дел на свете попросту нет.

– Здрасьте, – сказал Вовка нарочито громко, хотя внутренний голос дрогнул, затрепетал в душе. И когда Анжела Викторовна подняла голову, посмотрела, и на лице ее появилось удивленное, а затем немного даже испуганное выражение, Вовка улыбнулся: – Знаете, а я совсем не такой, как мой отец. Я постарался быть лучше.

Григорьев вернулся, когда уже стемнело. Вовка ждал около машины – сидел на бордюре и вертел в руках ветку с заостренным концом.

Ночь в южном августе заметно стирала скопившуюся в течение дня духоту, размалывала в пыль жар от асфальта и насыщала воздух тонкой лимонно- колючей прохладой. Такой ночью еще не холодно, но уже и не жарко, а так, нормально.

Григорьев тяжело присел рядом, хотя знал, что после таких приседаний потом полночи будут болеть колени. Протянул Вовке купленную только что банку пепси, божественно холодную, до дрожи.