Уэллс не мог как следует разобрать, что происходит, он заметил, что холод исчез. Он больше не ощущал его жестоких укусов, и постепенно к нему вернулось ощущение собственного тела, его забытых размеров: он стал чувствовать свои ноги, вроде бы укрытые одеялом, свою спину, лежавшую на чем- то приятно упругом, свою голову, утонувшую в мягкости подушек. Он снова начал вписываться в этот мир. И в один прекрасный день, неизвестно, сколько времени спустя, он проснулся на койке в теплой и уютной каюте. Он находился, по-видимому, на стоянке китобоев, живой и, кажется, невредимый, хотя правая рука у него была забинтована. По обстановке и одежде людей, время от времени заходивших в каюту, он не мог понять, в какой эпохе находится, и потому, к всеобщему удивлению, ознаменовал свое пробуждение вопросом, какой нынче год. 1865-й от Рождества Христова, отвечали ему. Уэллс с улыбкой кивнул. Не так уж далеко он забрался. Вероятно, он совершил и более длинные прыжки, пока агонизировал в снегу, но узнать это не было никакой возможности. Он удалился на тридцать пять лет от того дня, когда вонзил гарпун в чудовищное тело Посланника, и всего год оставался до того момента, когда в Бромли, в жалком домишке, кишащем тараканами, появится на свет человек, который будет его точной копией.

Через пару дней местный врач снял ему повязку, и Уэллс обнаружил, что у него ампутированы два пальца, большой и указательный, но посчитал это незначительной платой за то, что не замерз во льдах и сохранил себе жизнь. Он провел еще не меньше недели на грубо сколоченной, но уютной койке, набираясь сил, и в тишине упивался своей невероятной победой над Посланником, воскрешая в памяти день за днем события злополучной экспедиции, свои сомнения, страхи, самые последние драматические мгновения, когда он уже думал, что погиб и все усилия напрасны. Неужели это он совершил такой подвиг? В эти же дни ему удалось разобраться с некоторыми вопросами, которые накопились в его голове, прежде занятой более важными делами. Он вспомнил, что где-то прочел, возможно, в одной из многочисленных статей, посвященных балтиморскому писателю, что Эдгар Аллан По вместе с Джереми Рейнольдсом благополучно вернулись из загадочной экспедиции, которая завершилась бунтом и которую он до сих пор не догадывался связать с плаванием «Аннавана». Значит, эти двое все же ухитрились похоронить Посланника подо льдом — вероятно, на них внезапно снизошло вдохновение, и они в какой-то момент бросились к тому борту, где лед был гораздо тоньше? — и каким-то образом вернулись в цивилизованное общество, решив никому не сообщать о том, что в действительности произошло с ними у Южного полюса. Но теперь Уэллс знал правду. И не винил их за то, что они всех обманули. Да разве бы им поверили? Скорее всего, сочли бы, что оба спятили. Поэтому лучше было сочинить историю про бунт на корабле и уповать на то, что все это со временем забудется и они смогут возобновить свою жизнь с того места, на котором она приостановилась. Уэллс не помнил, что сталось с Рейнольдсом, но По превратился в одного из лучших в мире писателей. Он сам называл его одним из своих любимых авторов, как мы уже упоминали, и увлеченно читал все его книги, включая «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», это болезненное произведение, проникнутое подспудным страхом, истоки которого стали ему понятны только теперь.

Выздоровев, Уэллс отплыл в Нью-Йорк, а оттуда, со спокойной улыбкой на губах, в Лондон. Вот теперь он мог начать новую жизнь, не мучаясь угрызениями совести. Он ее заслужил. И хотя мог поселиться в любом месте Америки, предпочел вернуться в свою страну. Он хотел снова обойти Лондон и in situ[14] убедиться, что все в порядке. Но прежде всего, признался себе он, ему было необходимо находиться поближе к Уэллсу, который должен был родиться в будущем году, издали наблюдать за его жизнью, возможно даже опекать. Да, ему нужно увидеть, как сложится жизнь, которой сам он уже не сможет жить, поскольку теперь ему надо задуматься об ином существовании, и отсутствие большого и указательного пальцев на его правой руке, которыми прежде он держал ручку, подсказывает, что он отныне будет довольствоваться обычной жизнью. Просто станет одним из многих.

Герберт Джордж Уэллс прибыл в Лондон за год до своего рождения.

Во время долгого плавания он в основном любовался с палубы судна бескрайним, переливающимся всеми цветами радуги океаном и, располагая более чем достаточным временем, строил планы на будущее: он начнет новую жизнь под фальшивым именем Гриффина и, вероятно, отрастит бороду и волосы, чтобы его никто не узнал, хотя это, по-видимому, излишне, поскольку, когда настоящий Уэллс — почему он считал про себя того, второго, настоящим? — достигнет его возраста, он уже превратится в почтенного старца, чьи морщины заменят любую маскировку. Но его ждут дела и поважнее, напомнил он себе, например выбор места, где он собирается начать эту самую запланированную новую жизнь. Рассмотрев несколько вариантов, он остановился на Вейбридже — не только потому, что это местечко в окрестностях Лондона сильнее других пострадало во время марсианского нашествия, но и потому, что оно находилось близко как к столице, так и к Уокингу и Вустер-парку, городкам, где поселится другой Уэллс. Одно было для него очевидно: он построит новую жизнь — а что ему еще остается делать? — но эта жизнь станет существованием как бы по инерции, потому что он никогда не сможет считать ее своей. Это будет жизнь, ограниченная лишь самым необходимым, лишенная всего того, что не связано с процессом еды или дыхания. Его же истинной жизнью, той самой, что приносит непременные радости и несчастья, будет жить другой Уэллс, и его новое существование в роли изгоя приобретет какой-то смысл только в том случае, если он окажется поблизости и сможет греться в лучах той славы. Да, только так, сделавшись свидетелем важнейших событий в жизни своего двойника, тех, которые он когда-то пережил, и тех, которые ему уже не суждено пережить, он может стать счастливым. В конце