угодно, но только не по кратчайшей из пункта «А» в пункт «Б». Нет, они петляют, скрещиваются, закручиваются спиралями и возвращают поезда назад по собственным следам.

Так какое еще слово могло стать лучшим символом рельсоморья, разделяющего и объединяющего города и земли, чем «и»? Куда еще ведут нас пути, как не туда, и туда, и туда, и обратно? И что яснее воплощает возвратное движение поездов, нежели единый росчерк пера в союзе «и»?

Задайся кто-нибудь целью соединить начало и конец этого символа прямой, у него получился бы коротенький, едва видимый отрезок. На самом же деле перо должно сначала резко взмыть вверх, мгновенно повернуть назад и, поправляя себя, выстрелить вперед и вниз, к юго-западу, попутно пересекая свой начальный маршрут, а там, круто изменив направление, начать рисовать новую петлю, чтобы, наконец, остановиться на волосок от начальной точки.

Так перо рыщет из стороны в сторону, то и дело меняя курс, как пристало всем нам.

— Я все думаю о том, — сказал Шэм, — что они могли такое делать.

— Ты с кротобоя? — спросил вдруг Деро. Шэм моргнул.

— Ага.

— На кротов охотишься?

— Ну, нет, вообще-то. Я помогаю доктору. А иногда драю палубу и сматываю веревки. Но на кротобое, да.

— Похоже, ты им не слишком доволен, — заметил Деро.

— Чем — им? Кротобоем? Или доктором?

— А чем бы ты хотел заниматься на самом деле? — спросила Кальдера. Она бросила на него быстрый взгляд, от которого у него даже дух занялся.

— Да нет, все у меня в порядке, — сказал Шэм. — И вообще, я же не за этим сюда пришел, не о себе рассказывать.

— Тоже верно, — согласилась Кальдера. Деро покачал головой, покивал, потом снова покачал, снова покивал. И все это серьезно, как маленький генерал. — И все же. Ну, что бы ты хотел делать?

— Ну, — Шэм замялся. — Наверное… — Ему было неловко говорить это, но он все же сказал: — Хорошо бы делать то же, что ваши родители. Быть сальважиром.

Деро и Кальдера уставились на него.

— Так ты думаешь, мы — салъважиры? — спросил Деро.

— Думаю, да, ну да, — сказал Шэм. — В смысле… — Он пожал плечами и повел рукой, указывая на их жилье, переполненное фрагментами найденных и восстановленных устройств и технологий. — Да. И потом, куда они шли? — Он встряхнул камерой. — За утилем. Только очень далеко отсюда. Разве нет?

— А твоя семья, что они делают? — спросил Деро.

— Ну, — сказал Шэм. — Мои кузены, они так, всего понемногу. Но ничего особенного. А мои па и ма, в смысле, па, тот ездил на поездах. Но не на сальважире. Не как ваши.

Кальдера подняла бровь.

— Наши-то, конечно, были сальважирами, — сказала она. — Наверное. Мама была. Папа был. Давно. Но разве это то, ради чего стоит вставать по утрам?

— Мы не сальважиры, — сказал Деро. Шэм не сводил глаз с Кальдеры.

— Я говорю, мы были ими когда-то. Я не говорю, что мы сальважиры теперь. Теперь у нас сопредельная профессия.

— Вообще-то я про поиски, — сказал Шэм, который тараторил чем дальше, тем быстрее. — Искать — вот что, должно быть, интересно, правда? Находить то, чего никто никогда не видел, рыть дальше, находить еще, открывать прошлое, создавать новые вещи, постоянно учиться и все такое.

— Ты сам себе противоречишь, — возразила Кальдера. — Открывая прошлое, невозможно находить то, чего никто раньше не видел. А вот искать… Да, поиск по-своему притягателен. — Она пристально посмотрела на него. — Только сальважиры не открывают прошлое: они роются в мусоре. И прошлое наверняка последнее, о чем они при этом думают. Вот в чем они постоянно ошибаются, здесь.

— Здесь?

— Здесь, на Манихики. — и она широко повела плечами, как бы обозначая этим движением остров за стенами дома.