Волки переместились к другим избам, где жили своим хозяйством Грим, Берси и Сальга. Толпа провожала вилькаев; у костра уже плясали, где-то пели. Жители округи, тоже наряженные, потянулись к крыльцу – просить угощения в обмен на добрые пожелания. Гостислава осталась угощать гостей – пироги, мясо, яйца и прочее у нее было заготовлено в трех большущих корзинах.

А Ведома с прочими женщинами убежали в избу – переодеваться.

Выходили они все вместе, но снаружи разделились, замешались в бурлящую толпу. Уже почти все был ряжены, и редко человеческое лицо мелькало среди козьих, овечьих, конских, старческих личин, бород из пакли, волос из соломы и всего такого прочего. У костра плясал «медведь», составленный из двух парней, покрытых одной огромной шкурой; исполинский зверь на грани тьмы зимней ночи и огня от священного костра внушал жуть. Большими и малыми стайками народ ходил от дома к дому, веселье уже выплеснулось за пределы городца и бушевало между избами. У костра продолжали разливать пиво, мед, брагу из выставленных князем бочек, так что гуляющие с завидным постоянством возвращались сюда. У князя Сверкера было много недостатков, но в скупости на священных праздниках его никак нельзя было обвинить.

Среди толпы весело прыгали, держась за руки, маленькая белая козочка с задорными рожками и рослая черная коза с длинным белым хвостом. Рядом с ними выплясывали и пели всякую околесицу наряженные стариком и старухой хирдманы Одо и Колога.

На старуху в кожухе из бурой овчины и с толстой соломенной косой никто не обращал внимания, и она быстро замешалась в толпу. Скользя среди веселящихся смолян с вовсе не старушечьим проворством, она сутулилась, стараясь казаться меньше ростом, и сквозь прорези в кожаной личине оглядывала скачущие вокруг косматые фигуры. Ей нередко попадались «волки», но она искала среди них одного-единственного. Его нигде не было видно, но «старуха» знала: он не уйдет из городца. Он где-то здесь.

Обойдя площадь, она вернулась к избе княгини и тут заприметила возле стены погреба что-то темное, косматое. Притаилась и присмотрелась. Да, какой-то из вилькаев стоял у погреба, не сводя глаз с крыльца, где Гостислава продолжала щедро раздавать угощения. Будто чего-то ждал.

«Старуха» скользнула к нему, стараясь не показываться из тени.

– Чего ты здесь ждешь, там ничего больше не дадут! – окликнула она совсем не старческим голосом.

«Волк» резко обернулся и подался к ней. Она поманила его:

– Идем со мной, я покажу, где есть угощение!

«Волк» метнулся к ней, а она кинулась бежать. Им пришлось пробираться сквозь толпу, то и дело их толкали, цепляли, дергали, пытались вовлечь в пляску. Дважды «старуха» останавливалась и принималась плясать, подпевая скрипучим визгливым голосом:

«Волк» был менее терпелив: пристававших к нему он отпихивал, больше всего боясь задержаться и потерять «старуху».

Она привела его к дальнему концу площади, куда не доставал свет костра. Здесь стояла просторная изба, но дверь была закрыта, хозяева не ждали на крыльце с пивом и пирогами. И никто из смолян не ломился сюда, даже близко не подходил. Будто все знали, что здесь ничего уже не дадут…

Даже светлым днем в обычное время жители Свинческа старались не приближаться к избе Рагноры. И тем более никто не пошел бы сюда этой ночью, когда мертвые приходят навестить живых. Благодаря как собственным делам, так и изобретальности сына, старая колдунья оставила по себе такую память, что любой предпочел бы повстречать стаю настоящих волков, чем подойти к ее избе в ночь солоноворота.

Но старуха с соломенной косой отличалась удивительной отвагой, а следовавший за ней «волк» и вовсе не знал, чей это дом. «Старуха» уверенно потянула кольцо, скользнула в щель, пропустила гостя за собой и плотно закрыла дверь. Потом заложила засов. Внутри было светло: на столе, уставленном блюдами и мисками, горели два красивых бронзовых светильника. Сверкер сам днем заходил проверить, хорошо ли убран дом и накрыт стол к приходу его матери – ее первому приходу вне земного тела, – и остался доволен трудами дочери.

«Старуха» сбросила личину вместе с платком и косой, открыв молодое лицо под тонким белым повоем. Взгляд серых глаз в окружении красивых черных ресниц был прикован к морде волка. Тот постоял, глядя на нее и будто не веря своим глазам, потом медленно стянул личину. Это было подобно превращению, настоящему «оборачиванию», когда старая вдруг стала молодой, а зверь – человеком.

И они застыли, глядя друг на друга, едва дыша и не находя слов. Они хотели сказать и спросить так много, что не говорили ничего, а лишь впивались глазами друг в друга, надеясь все понять и выразить без слов. Равдан видел, что она по-прежнему носит убор замужней женщины, а значит, считает себя женой. Но если бы муж у нее был другой, она не искала бы его, своего лесного супруга, а наоборот, пряталась бы…

Потом Ведома вдруг ожила, протянула к нему руки.

– Прости меня! – крикнула она, подавляя желание разрыдаться. – Я не должна была идти на жальник… но я себя не помнила от горя, и я не могла подумать, что он обманет меня, что моя сестра жива, а моя мать здорова!

Равдан едва ли услышал и понял ее речь. Только уразумев, что она, кажется, просит прощения за уход из дома, который привел к таким последствиям, он метнулся к ней, обхватил, прижал к себе и стал целовать – со всем пылом, накопленным за два с лишним месяца разлуки. Тяжелые шкуры, надетые поверх кожухов, мешали им, но не было времени оторваться и их снять. Ведома поняла, что он не сердится. Она жаждала рассказать ему, как скучала, как томилась и как хочет снова быть с ним. Но даже если бы он дал ей говорить, не нашла бы слов.

А Равдан даже не задумывался, чей это дом и почему она уверена, что здесь их не застанут. Он понимал, что у них совсем мало времени – единый миг,