Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Первым позывом было разбить всё вдребезги – в лучших моих традициях. Перед внутренним взором назойливо мельтешили сцены увольнения по собственному желанию, сочинялись обличительные речи, одна красочней другой и вскипала подогреваемая ими злоба. Копившаяся месяцами фрустрация требовала выхода, и я, смакуя подробности, представлял картины моего торжества и Арикова раскаяния. Раздавленный осознанием глубин собственной вины, он буквально ползал на коленях и вымаливал прощение, но ответ был неизменен и холоден.
Я непреклонно заявлял, что метаться поздно, и задуматься о последствиях следовало прежде чем исчерпаются резервы моего терпения. A теперь ему предстоит в полной мере ощутить собственную беспомощность и всю тяжесть утраты столь квалифицированного специалиста и верного соратника.
Когда прилив раздражения отхлынул и приступы бешенства уступили место проблескам рассудка, я начал задумываться об альтернативах. Протрезвев от опьяняющей ненависти, я осознал, что, по сути, являюсь хозяином ситуации, и вполне могу односторонне диктовать условия. Поколебавшись, я счёл за лучшее выждать и посмотреть, что будет дальше, но теперь играть исключительно по своим правилам, твёрдо решив впредь не идти у Арика на поводу и не расшаркиваться перед ним по каждому вздорному случаю.
И всё же, я пребывал в прескверном расположении духа и в наказание остался дома, злорадно наблюдая бесплодные попытки достучаться до меня. Два дня подряд, как брошенная потаскушка, он трезвонил и слал сообщения, то гневные, то просительные, а я желчно посмеивался, вспоминая, сколько усилий стоила подготовка презентации, картинок и прочей дребедени, проделанной ради того, чтобы порадовать его, представив результаты покрасивше да понаглядней.
На третий день Ариэль опустил руки, и за дело взялась Кимберли. Настойчиво и методично – ровно каждые пятнадцать минут. Её звонки постигла та же участь. Единственным человеком, с которым я говорил, была Ирис, развлекавшая меня красочными сводками о смятении в лагере неприятеля. На четвёртый – они отчаялись, телефон настороженно помалкивал вплоть до самого вечера, и лишь тогда я задумался о возвращении.
Пребывая в раздрызганном состоянии, я откровенно бездельничал и отсыпался, мало-помалу очухиваясь от марафона последних месяцев. Успев немного обжиться в новом доме, я постепенно влюблялся в это место: в одичавший садик, поросший сорной травой, жухлые кусты и две потрёпанные пальмы. Я всегда хотел жить высоко, но не в многоквартирном здании. Эти два условия казались взаимоисключающими, но нежданное решение нашлось, родившись из тоски по Burning Man. С обрыва открывался головокружительный пейзаж, завораживающий бескрайним простором, а у подножья ласково шуршал прибоем Тихий океан.
И всё же, в этом, казалось бы, подлинном воплощении мечты чего-то не хватало. Чего-то трудно передаваемого словами, но явного и почти осязаемого. Давно утерянного ощущения родного дома, что ли… Закончив школу и уехав учиться, я довольно быстро осознал, что это понятие опустело, лишившись наполнявшего его смысла. Впрочем, оно начало тускнеть гораздо раньше, когда мы перебрались из тогдашнего Советского Союза в Штаты, но ещё сохраняло некую силу, пока я жил с родителями. Да и в первые университетские годы не сразу растворилось, обволакивая смутным облаком, когда в выходные я возвращался из общаги под отчий кров.
Но время не стоит на месте и, неумолимо тая с годами, оно окончательно испарилось. С тех пор я жил в разных квартирах, и теперь, сняв дом, можно даже сказать, особняк на берегу моря, всё равно чувствую некую квартирность своего жилища. Квартирность, выражающуюся в скупой утилитарности постройки, пусть красиво оформленную и, как я люблю, слегка отшлифованную временем. Сегодня эта утилитарность легко распознаётся, а в детстве была непонятна и потому загадочна.
Хотя дело, конечно, не в функциональности или загадочности, дело в том, что там были мама и папа – этакие полубоги, которых больше нет. Сегодня
