и сделала музыку в ушах Ромы. Он снова пожаловался ей на то, как больно и страшно, – и упал в новый мир. А встал другим, здоровым, свободным и главным.

Здесь Рома был главный. Он делал что хотел, он был быстрее всех, он умел прыгать, как никто другой.

Драконы облетали, а тролли и прочие нелюди обходили Рому стороной и, кажется, побаивались.

Люди просто не могли подойти к Роме, да почти и не пытались. Одни любовались Ромой со стороны – и он к этому привык. Другие ехали мимо, озабоченно рассуждая про возвращение асатов и про конец света, который то ли отменил, то ли отложил какой-то Норм, обернувшийся чужим флагом и совершивший подвиг во славу всех воинов сразу, – и Рома этого не понимал.

Остальные лошади не понимали тем более. Они просто слушались Рому и пытались от него не отстать. Они странные были, остальные лошади – слишком чистенькие и совсем без запаха. Иногда Роме казалось, что его табун не настоящий, а нарисованный в воздухе – или вылепленный, как статуя жеребенка, стоявшая у конюшни в том мире. Но играли и ластились к Роме они вполне по-настоящему, так что Рома встряхивал головой и жил дальше.

Он совсем забыл, как выглядел раньше, какой был масти, какой формы были его копыта. И он почти забыл прежний мир с выездкой, конкуром и трюками, которым его учили, – хотя время от времени принимался крутить вольты по лугу или врывался в лес и давал причудливые петли, прыгая через поваленные деревья.

Лишь иногда Рома замирал, вытянув шею, – как будто пытался вспомнить или разглядеть что-то скрытое за чистым горизонтом. В этот момент никто к нему не подходил.

Иногда это длилось пару мгновений, иногда полдня. Потом Рома отмирал и жил дальше.

Он не знал, когда придет та девочка. Он не был уверен, что она придет в знакомом облике. Какая-то часть памяти подсказывала, что облик уже менялся, хотя попытки вспомнить поточнее заставляли голову кружиться.

Рома знал, что он узнает девочку сразу. И что она придет.

И она пришла.