– Да, графиня, мы пришли.
Мы сели пить чай и ужасно хохотали над глупостями, которыми, казалось, только и были набиты наши головы в этот день.
По моей теории, каждый человек на свете имеет одинаковую долю счастья, т. е. всякому дано одинаково много счастья в жизни, но оно разно распределено. И вот в моей жизни за последнее время его было слишком много, и хотя горя большого у меня нет, но моя жизнь за эти последние четыре недели была ужасно скверная.
Два спектакля у Оболенских, бал в Лицее1,- были такие три чудные дня, каких я даже себе представить не могла. Бал у Долгорукова на последний день масленицы был уже наполовину не так хорош. Потом в первое воскресенье после масленицы у нас тоже было нехорошо, а с тех пор мы и не виделись.
Во-первых, он дядю хоронил, потом расшибся на велосипеде и с раненым лицом никуда не показывается, кроме, впрочем, в Стрельне, в Яре и в подобных местах. Мне страшно досадно и обидно на него, на себя и на весь свет. Моя жизнь теперь – это одно ожидание, а чего – я сама хорошенько не понимаю, но все кажется, что вот-вот что-то случится и тогда начнется жизнь.
Мне ужасно скучно и грустно и досадно. Все эти дни я больна, у меня кашель, грудь болит, и нервы до того расстроены, что я на каждом шагу готова расплакаться. А давно ли я даже не признавала нерв? Я очень измучена разными мелкими – не несчастиями – a des ennuis {неприятностями (франц.).}, от которых бывает тяжело жить на свете. Так эта Святая на праздник не похожа! Погода отвратительная. Вчера я встала, чтобы опять на целый день лечь с книгой на кушетку и до ночи прокашлять. Наверху катали яйца, но там было бы еще тоскливее.
У папа болят зубы, и он очень не в духе и на меня нападает 2.
Сегодня день прошел не веселее. Я пробовала рисовать, но у меня руки дрожат и мешает постоянный кашель. Я с ужасом вижу, что я старею: сколько у меня морщин! Сколько испорченных зубов! Как я стала слабее: я даже не могла всю заутреню простоять третьего дня. Грустно в 19 лет чувствовать, что стареешь. Авось это только на время и что когда погода поправится и я выздоровлю, то это все пройдет.
Больше всего меня мучает эта милая дрянь, о которой я не могу не думать. Он все сделал, чтобы я о нем думала, и это очень гадко с eго стороны, потому что я уверена, что он совсем обо мне не думает. Впрочем, я кривлю душой. Перед кем? Уж сама не знаю, но in my heart of hearts {в глубине души (англ.).} мне кажется, что нельзя было притворяться таким влюбленным и через месяц забыть о моем существовании. Я очень, очень хочу его теперь увидать, чтобы знать, a quoi m'en tenir {чего придерживаться (франц.).}, но я буду с ним совсем как с другими, будто я забыла все, что было между нами. Впрочем, я столько раз себе это обещала, и он так умеет заставить меня расчувствоваться, что я боюсь себе что-нибудь обещать.
Я помню, что на первом спектакле у Оболенских я ему сказала, что son depart m'avait fait beaucoup de bien {его отъезд принес мне успокоение (франц.).} и что теперь мы будем отличными друзьями (раз уже был это уговор и не удался, да и не может удаться) и рассказала ему целую историю про одну девицу и про одного молодого человека, которые воображали, что они любили друг друга. Перед началом я говорю: 'Князь, как мы ее назовем?' – 'Положим – Таней'.- 'Нет, это слишком на меня похоже'.- 'Ну, Маней, а его Петром Андриановичем'. Я ему и рассказала, как Петр Андрианович раз сказал Мане, что 1а separation tue l'amour {разлука убивает любовь (франц.).} и что он был прав, тем более что il n'y avait pas meme d'amour a tuer, mais seulement un caprice {любви-то и не было, а просто – каприз (франц.).}. Ему это очень не понравилось, и он сказал, что он раскаивается, что он уехал.
На другой день был второй спектакль. Опять мы играли. Молодые люди все были позваны на оба раза. Первую и вторую пьесу я не играла и могла быть в публике, но Ваня меня умолил посидеть немножко с ним в гостиной, и я опять почувствовала, что я совершенно под его влиянием. Я рассказала ему, что я делала без него, сказала ему, что я Манке Мансурову сказала, что я его, то есть Манку, изо всех молодых людей люблю больше всех, что я проиграла пари Андрею Каткову и дала ему свою карточку.
– Как, графиня, зачем?- У него был вид ужасно огорченный.- Вот уж не стоило.
– Отчего же не стоило?
Я в эту минуту так об этом раскаивалась, что я все на свете сделала бы, чтобы загладить свою глупость: у него были такие милые, огорченные глаза.
– Он не оценит. Вот если бы вы мне дали… Графиня, милая, голубушка, дайте мне!
Что же я могла ответить, кроме: 'Хорошо!'
Я так и сделала и сказала, что я привезу ее завтра па лицейский бал и чтобы он дал мне свою.
– Как раз завтра будет готова моя пробная, я вам ее принесу.
Потом я его расспрашивала, как он проводил время в деревне и что он теперь делает.
– Графиня, если бы вы знали, на каком я дурном пути, если бы могли на меня иметь влияние. Впрочем, вы, конечно, найдете, что не стоит.
– Отчего же не стоит? если бы я только могла, я все бы сделала, чтоб вам помочь. Для всякого стоит.
– Для всякого – да. Впрочем, конечно, если было бы, как прежде, то было бы другое дело.
Он был такой жалкий, такое измученное у него было лицо, и мне так хотелось расспросить его, отчего это все.
– Видите, графиня, тут мне так хорошо, такие тут все хорошие люди, а меня там ждет тройка и мне надо ехать. Я говорил Уварову… а, кстати, где он?
Побежал искать Уварова. Это было уж после спектакля, до ужина. Оказалось, Уваров уехал. Я очень обрадовалась, думая, что теперь он не поедет, но он сказал, что все-таки он должен ехать, и завтра тоже.
– А послезавтра?
– Вероятно, опять.
Я старалась уверять его, что это – гадко, стыдно, но он на все отвечал, что са ne fait de mal a personne qu'a moi {это никому не вредит, кроме меня самого (франц.).}, а что это всем безразлично.
В это время Соллогуб делал фокусы на сцене, и я пошла смотреть. Когда позвали ужинать, я посмотрела, где Мещерский, и увидала его недалеко от двери. Мне показалось, что он колебался, уйти ли ему или остаться. Наши глаза встретились, и он молча пришел и сел рядом со мной за ужин. Он мне рассказал, что фотографию он сделал для одной барышни в деревне, которой он проиграл пари. Я очень возмутилась и сказала, что тогда я ее не хочу. 'Графиня, что вам за дело?' Действительно, что мне за дело! Дала же я свою карточку Каткову. Потом он спросил меня, сколько мне лет, какого числа мне будет 20. 'А мне 2-го сентября будет 23'. Сочли, сколько разницы между нами. Потом посмотрели друг на друга и рассмеялись. Такие мы были трогательные и тихонькие в этот вечер. Он просил меня дать ему мазурку на другой день в Лицее, но я уже обещала ее Шаховскому и дала ему третью contre-danse {кадриль (франц.).}. В середине ужина пришел человек и на ухо сказал ему: 'Граф за вами приехал'. Ему от ужина нельзя было уйти, он держался, пока кончили и начали разъезжаться. Одел меня, проводил, и, выходя, я услыхала бубенчики и увидала Уварова в санях, дожидающегося Мещерского. Воображаю, как ему наскучило ждать!
На другой день был этот чудный, волшебный, незабвенный лицейский бал.
В 10 часов меня одели в бледно-зеленое тюлевое платье с темно-зеленым бархатным corselet {корсажем (франц.).} и множеством крошечных птиц на платье и одной на голове. Как всегда, меня одевало пропасть народа: miss Lake, две горничные, Маша, и даже дядя Костя и Леля принимали участие, так что я ни минуты не могла остаться одной и найти способ куда-нибудь положить мою карточку. Наконец мы вышли в переднюю. Я даже для формы шубу надела, потом будто бы забыла свой веер, побежала в свою комнату, достала свою карточку и сунула в корсаж. Но, так как платье было узко и зашнуровано сзади, то это было довольно трудно и больно.
