понял, хотя Емелька и так объяснить силился, и этак. Ерема только вздохнул, а Евсте и вовсе будто бы все равно.

Только Еська сказал:

– Беззлобный ты человек… – и прилип листом банным, приглядывая, значится, как бы кто Емельку не обидел. А кто обидит?

Ровные все.

Так им сказано было, и не кем-нибудь, а царицею. Ее-то Емелька как увидал, так прям и заробел. Мыслимое ли дело! А уж что ею сказано было… сперва и не поверил.

Разве ж возможно такое?

А она самолично, своею рученькою ножичек малый протянула.

И камень зачарованный.

Вспыхнул тот камень, когда на него капля крови упала. Вспыхнул и погас, и значится, правду сказала, хоть бы правда этая в Емелькиной голове не умещалася. Он-то после седмицу спокойно спать не мог, с боку на бок ворочался и другим мешал, пока Еська не велел:

– Угомонись. Кровь как кровь. Много тебе от нее пользы было?

Может, и не было вовсе, да… разве ж можно говорить, что обыкновенная она? Это Еська не со зла… вор, человек вовсе безбожный, без почтения, но и он – дитя Божинино, не Емельке судить. А кровь… всяк ведает, что Божиня детей своих равными сотворила, из глины и огня, из ветра и воды. Но не способные они были миром жить, все ругалися, искали, кто правдивей, кто сильней, кто смелей. С того и выходили бойки. И тогда Божиня отыскала дитятко чистое, ликом и духом светлое, да и благословила его своею кровью. С того и выходит, что царь не просто так над иными стоит, он Божинею поставленный порядок блюсть и приличия всяческие, чтоб жили люди в царствие Росском по правде, по уложению. И кажное слово его – слово Божинино.

Воля его…

– Может, так оно и было. – Еська перебрался к Емельке на кровать и обнял. – Давно. Сколько лет прошло? Сотня? Две? Ныне и люди иные, и цари… а кровь… Емелька, просто забудь.

Емелька старался.

Нет, не забыть. О таком забыть неможно. Но раз уж выпало так, что и он, холоп дурной, благословение Божини обрел, то значится, достойным оного быть должен. Учиться? Учился. Из шкуры лез, хотя ж ему учеба тяжко давалася. Он и грамоты не разумел сперва. И учителя вздыхали, кривилися. Им-то Егор с Евстей милей, которые кажное слово на лету хватают да еще и вопросы хитровымудренные задают. Мол, отчего все так, а не этак… Еська помалкивает, да и он учен… прочие… изо всех только Емелька – чурбан строеросовый.

И голова дубовая.

Не лезла в нее наука. Еська помогал. И так старался, и этак, а все одно не лезла… Егор только посмеивался: дескать, куда холопу с боярами равняться? Правда, потом его побили. И не один раз били, больно заносчив был… но кому с того легче?

После уж, как с грамотою справился, и легче стало. Книги читать стал. Они, что дедовы рассказы, удивительны. В каждой своя гиштория, иные скучны, навроде нынешних, про магию да чертежи, иные – про дни минулые – интересны, но главное, что книг этих в библиотеке Акадэмии превеликое множество.

Надолго хватит.

…еще б со страхом своим справиться. И с тенью этою…

– Уходи, – попросил Емелька. Он-то драться был непривычен, неудобственно было живого человека бить, однако ж тень, ежель подумать, не человек вовсе. И пришла с дурным.

На братьев клевету принесла.

На матушку.

– Я уйду, не бойся…

– Я не боюсь, – ответил Емелька, кулаки сжимая.

Он и вправду не боится, не тени… только и она Емельки не испужается.

– Знаешь ли ты, что после пожару сестрица отчима твоего на месте дома сгоревшего иной поставила? Не дом – терем целый…

Божиня ей судья.

И сестрица ейная, чье имя Емелька и в мыслях произносить стерегся.

– И две лавки, помимо братовой, открыла… откудова деньги?